Первой книжкой, прочитанной мною у Рубиной, был "Почерк Леонардо", и в ней была некоторая закавыка.
Что автор(ка) безупречно владеет кистью, не оставляло никаких сомнений: язык в книге пел, плясал и закручивался в кренделя, изображая все и вся в таких сочных красках, с такими нюансами палитры и с таким безупречным владением словом, в том числе редким с пометкой "книжное" в словаре, что просто в рамочку, в рамочку немедленно, а еще в учебник по литмастерству и премий всяких побольше.
Вторым прекрасным было выполненное на пять с плюсом домашнее задание - основательный фундамент отрытого в библиотеках, обговоренного со специалистами, подуслушанного в трамвае и выцеженного из собственной памяти.
А потом шла закавыка и все для меня портила: в "Почерке Леонардо" не хватало не просто сюжета - истории, не срастались эпизоды, не укладывались в мозаику, не делались чем-то большим вместе, чем по отдельности. Тем обиднее, что все могло бы быть, но мне казалось, для этого понадобился бы как минимум соавтор. И потому я Рубину долго не читала.
И зря.
Оказалось, было достаточно смены центрального персонажа. Про гениальную левшу, прозревающую мысли и будущее, ей отчего-то не писалось, приплетенный к истории фаготист перетаскивал на себя одеяло и явно рвался в главные герои, не имея для этого никаких оснований и корежа всю композицию. Книга вторая условно того же цикла - "Людей Воздуха" - практически не отличается от первой набором персонажей, тем и сеттингом - книга близнец - только главный герой теперь тот самый фаготист - на этот раз в роли художника - и его история автору явно любимей, потому и выходит хорошо. (А гениальная левша стала мамой главного героя и отлично отыграла ключевого второстепенного персонажа.)
А выходит, правда, хорошо. Образцово. Завлекательно. С чувством. С расстановкой. Композиционно безупречно. Выдавая в лучшем виде все обещанное, как повар в трехмишленозвездном ресторане превращает каждый пункт меню в идеальную версию ожидаемого. В меню значится: "Белая голубка Кордовы", романтическая история
спойлер с трагическим финалом о мошеннике, художнике и донжуане из славного испанского (еврейского) рода пиратов и соблазнителей. Если это то, что вам по вкусу - берите, не сомневайтесь. Я вот, пожалуй, через год-другой приду за добавкой.
Бонус
Дина Рубина "Белая голубка Кордовы":
«На первом курсе академии жить стало куда веселее: у Захара с Андрюшей появилась мастерская — огромная мансарда с отличным верхним светом. Вообще, в Питере с мастерскими было раздолье: любое домоуправление владело сокровищем — нежилым фондом. Полуподвалы, мансарды и чердаки, волнуясь всеми фибрами сплетенных паутин, ждали своих вдохновенных обитателей. Главное было получить справку в деканате — студент такой-то нуждается в мастерской. И если толково подойти к вопросу, можно устроиться и без денег: лозунги к праздникам писать или портрет начальника ЖЭКа.
Захар был гением устройства подобных сделок. И за восемьдесят метров в мансарде дома у Обводного канала, на Лиговском проспекте — седьмой этаж по черной лестнице, — они с Андрюшей обязались расписывать декорации в клубе жилконторы.
Место оказалось густое, исконно питерское. Рядом — гастроном, напротив — кинотеатр «Север». А неподалеку на Пушкинской — там, где скверик с памятником, — в скромном кафе изумительно готовили рисовую кашу с изюмом. Запекали ее в печи, в горшочке, и подавали с тоненькой золотистой корочкой, эх!
За неделю они обставили мастерскую. Жука отдала этажерку и два стула. Кое-что вытащили из старых заколоченных домов, поставленных на капремонт: золоченый деревянный барочный карниз на окно XVIII века, бронзовые подсвечники, засиявшие после чистки, медную подставку под зонты на трех когтистых лапах и старинное квадратное кресло красного дерева, с львиными головами под подлокотниками и на спинке. С трудами великими перенесли, отдыхая через каждые двадцать шагов, найденный в пустой квартире круглый стол с разбитой мраморной столешницей. Андрюша накинулся на все это хозяйство коршуном, и целыми днями возился, приговаривая Бабанино: «починять-починять!».
Но главное: Игорь Мальков, молодой режиссер из «Ленконцерта», с которым они уговорились ставить в клубе первый спектакль — «Золушку» Шварца, — подарил им дивный пружинный диванчик с тещиной дачи; обшивка на цветастых валиках чуток ободрана, но крепок, что твой батут. Однако… тяжел, гробина! Ребята, сказал Игорь, не сомневайтесь: этот старый конь перевез на своей натруженной спине не одну наездницу. И втроем они часа три втаскивали диван на седьмой этаж.
По поводу наездниц: оба в то время словно с цепи сорвались. Табличкой «занято» служила пластинка Дюка Элингтона. Если она висела на двери той стороной, где записан легендарный «Караван», значит, путь в мастерскую закрыт; значит, сейчас там, на волнах барханов, мерно плывет саксофонная одурь любви, и третьего лишнего просят временно отвалить.
В конце-концов жильцы нижних квартир, измученные бурной светской жизнью двух юных «мазил», написали в домоуправление донос. Это было поэтическое послание: «…а стоит только спуститься сумеркам, как по лестнице все — женщины, женщины, женщины… Много раз мы обращались в милицию, но нам отвечали, что за молодежью — будущее…»
Наконец, в разгар очередной вечеринки явился мент, разогнал честную публику, устроил дикую головомойку художественным ковбоям и диванчик велел убрать.
Они пригласили всех на похороны диванчика, с панихидой и надгробными речами. Подробно перечислили все дивные тела, вздрагивавшие на его пружинах; каждую пружину оплакали по отдельности… В последний раз поставили Дюка Эллингтона… Выволокли диванчик, и с грузчицкими воплями — вира! майна! — пусть слышат эти гады — утопили в Обводном канале. Не на помойку же его выбрасывать, резонно заметил Андрюша.»