Знаете ли вы о существовании антипода Букера, выдаваемого, как и положено антиподу, на противоположной стороне года, в конце весны - Women's Prize (for fiction). И даже не так. Знаете ли вы, что это очень хорошая премия, за которой имеет смысл следить? И не только потому, что она хороша как идея
(предание)(по преданию премия появилась после того, как в 1991 году Букер не только второй раз проигнорировал Анджелу Картер, но и вовсе обошелся без женщин в шортлисте), но и потому что жюри регулярно справляется отобрать из многого и разнообразного хорошее, но читабельное. По крайней мере, таково мое впечатление. Беглым взглядом: Элизабет Страут, Сюзанна Кларк, Энн Пэтчетт, Донна Тартт, Хилари Мантел... Практически все, кто мне нравился или привлекал внимание в последние годы (из пишущих по-английски) как минимум попадали в лонглисты. (Все еще не прочитанные "Мисс Бирма" и "Половина желтого солнца" укоряюще смотрят с полок.) Мне как читателю и феминистке такое положение вещей крайне симпатично. Лонглист этого года уже опубликован (это делают как раз перед днем солидарности в борьбе за права женщин, можно завести себе традицию читать его 8 марта вместо глупых пожеланий "любви и женского счастья"), и в англоязычном буктьюбе его вовсю обсуждают (
www.youtube.com/watch?v=XtZ7SLcg6zY&t), но до нас он (частично) доберется только через год или около того, поэтому поговорить я хотела не столько о премии, сколько о пролетевшей в этом году мимо нее Зэди Смит.
Я прочитала не только что опубликованную (и пролетевшую) "The Fraud", не победную "О красоте" (2006), а почти победную и дебютную "Белые зубы" (шортлист 2001). И хочу со всей ответственностью заявить, что если у нее есть что-то лучше, то я решительно не понимаю, куда уж лучше, но намерена выяснить не откладывая. В книге хорошо все. И восхитительный истинно английский (от истиино не англичанки, что особенно доставляет) юмор a-la Терри Пратчетт для взрослых: полукарикатурные, но живые персонажи, остроумное ехидство, абсурдные повороты, вот это все. И длинная, ничего не обещающая завязка с бабушками, прадедушками, фашистами, случайными любовницами и бывшими женами. (Нет, правда, без всего этого никуда.) И стремительный полный саспенса и подвязывающий все концы финал. (Кто вообще ждал выхода на кульминацию? Я не ждала, очень удивилась.) И, конечно, полные нюансов и психологизма (человечности) центральные темы, ради которых все это, конечно, и писалось: постколониальный мир глазами эмигрантов (
два правила"Есть два правила, которые известны всем: от премьер-министра до рикши. Первое: не позволяй никому сделать из твоей страны сырьевую базу. Это очень важно. А второе: не вмешивайся в чужие семейные дела."), средний класс глазами рабочего, старшее поколение глазами младшего (вернее двух младших), схлестнувшееся рациональное и иррациональное в лице левых и правых радикалов и ничуть не менее нелепых либералов по центру. Это решительно лучшие маргиналии к недавно советованному мною сэру Салману Рушди, какие только можно придумать. (Ведь это он мелькает неназванный, но сжигаемый, в середине повествования, мне не показалось?) Возможно, это даже лучше самого Рушди. Как Women's Prize, возможно, лучше Букера. Возможно. Кто возьмется судить беспристрастно?
бонус Зэди Смит (в переовде Олеси Качановой и Марии Мельниченко) "Белые зубы":
«Как и у всякой другой школы, у «Гленард Оук» была сложная география. Не то чтобы совсем лабиринт, и все-таки. Она была построена в два приема: сначала – в 1886-м как работный дом (в результате – жуткая громадина из красного кирпича – викторианский приют), а потом с 1963-го как школа (в результате добавился серый монолит – муниципальная собственность). Эти два чудовища были объединены в 1974 году при помощи огромного перехода в виде трубы. Но этого оказалось недостаточно, чтобы сделать два здания едиными или хотя бы уменьшить раздробленность. Горький опыт показал, что невозможно объединить тысячу детей под одним латинским выражением (школьный девиз: Laborare est Orare, Работать – значит молиться); дети – как коты, метящие территорию, или кроты, прорывающие ходы, – выделяют отдельные области со своими законами, представлениями, правилами поведения. Несмотря на все попытки бороться с этим, школа содержала и сохраняла отдельные области, приграничные районы, спорные территории, запретные зоны, точки рандеву, гетто, анклавы и острова. Никаких карт не было, но здравый смысл подсказывал держаться подальше, скажем, от закутка между мусорными баками и отделения уроков труда. Там бывали несчастные случаи (яркий пример: жалкому придурку по имени Кит зажали голову в тисках); и с тощими жилистыми парнями, которые контролировали эту территорию, лучше было не связываться – худые дети толстых отцов, у которых из задних карманов угрожающе торчали журналы, похожие на пистолеты, толстых людей, веривших в жестокую справедливость: «око за око», «да тебя ж убить мало».
Напротив находились скамейки – три в ряд. Они были предназначены для торговли крошечными дозами наркотиков. Вроде смолы марихуаны за два с половиной фунта – комочек, такой маленький, что легко может потеряться в пенале, и его так же легко перепутать с кусочком ластика. Или четвертинки экстази, лучше всего помогавшие от мучительных менструальных болей. Лопух мог также купить разнообразные продукты кустарного промысла: жасминовый чай, садовую траву, аспирин, лакрицу, муку – изображавшие первоклассные наркотики, которые следует курить или глотать, спрятавшись за школьным театром. Полукруглая стена, в зависимости от того, где ты стоишь, предоставляла бóльшую или меньшую степень защиты от глаз учителей для тех, кто еще не имел права курить в «саду для курения» («сад» был бетонной площадкой, где достигшим шестнадцати лет разрешалось курить до посинения – есть ли теперь такие школы?). Театра тоже следовало избегать. Тут терлись наглые сорванцы – двенадцати-тринадцатилетние заядлые курильщики. Им было на все насрать. Им действительно было на все насрать: на твое здоровье, свое здоровье, учителей, родителей, полицию – на все. Курение – их ответ вселенной, их raison d’être[83]. Они обожали сигареты. Они не были тонкими ценителями, не интересовались, какой фирмы то, что они курят, – они просто любили сигареты, любые. Они присасывались к ним, как младенцы к груди, а потом втаптывали бычки в грязь со слезами на глазах. Они обожали курить. Сиги, сиги, сиги. Единственное, что их интересовало, кроме сиг, это политика, а точнее: что еще выкинет этот гад – министр финансов, который не переставая повышает цены на сиги. Ведь у них всегда не хватало денег и всегда не хватало сиг. Приходилось с особым искусством сиги стрелять, выпрашивать, выманивать, красть. Любимый трюк заключался в том, чтобы потратить все карманные деньги на пачку сиг, раздать их всем подряд, а потом целый месяц можно напоминать тем, у кого есть сиги, что ты с ними поделился. Но это рискованное дело. Гораздо лучше, если у тебя незапоминающееся лицо, стрельнуть сигу, а через пять минут прийти еще стрельнуть, и никто тебя не вспомнит. Лучше выработать незаметную шпионскую манеру, стать безликим человечишкой по имени Март, Джуль или Иэн. Если и этого не можешь, придется положиться на благотворительность и дележку. Сигу можно поделить бесконечным числом способов. Например, так: некто (кто все-таки купил пачку) закуривает. Кто-то кричит: «На двоих!» Скуренная до половины сигарета передается крикнувшему. Как только она оказывается у него, слышится «На троих!», потом «Остатки!» (что значит, половина от трети), потом «Окурок!» а затем, если день холодный и желание курить побеждает – «Последнюю затяжку!». Но последняя затяжка – это для отчаявшихся, она делается, когда не осталось ни перфорации, ни названия фирмы, ни того, что не стыдно назвать окурком. Последняя затяжка – это желтеющая бумага фильтра, из которой вдыхаешь какую-то гадость, это уже не табак, а нечто, что оседает в легких, становится бомбой замедленного действия, разрушает иммунную систему и вызывает постоянный, непрекращающийся насморк. Эта гадость превращает белые зубы в желтые.
В «Гленард Оук» все были чем-то заняты. Школа представляла собой Вавилон, где дети из разных классов, с разным цветом кожи говорили на разных языках, каждый в своем особом уголке, из их ртов вырывался табачный дым и возносился к их многочисленным богам. (Статистика 1990 года: 67 вероисповеданий, 123 языка).
Laborare est Orare:
зубрилы у пруда определяют пол лягушек, школьные красавицы в кабинете музыки поют французские хороводные песни, говорят на ломаной латыни, сидят на виноградных диетах, подавляют лесбийские инстинкты, толстяки в физкультурной раздевалке онанируют, нервные девочки у кабинета иностранных языков читают кровавые истории, маленькие индусы на футбольном поле играют в крикет теннисными ракетками,
Айри Джонс ищет Миллата Икбала,
Скотт Бриз и Лиза Рейнбоу в туалете трахаются,
Джошуа Чалфен, гоблин, старейшина и гном возле отделения естественных наук играют в «Гоблинов и Горгон».
И все, абсолютно все курят, курят, курят. Выпрашивают сиги, подносят к ним зажигалки, затягиваются, собирают бычки, вытряхивают из них оставшийся табак, радуются способности сигарет объединять людей разных национальностей и вероисповеданий, но чаще – просто курят (Сиги не будет? Дай сижку!), пыхтят дымом, как маленькие трубы, пока он не становится таким густым, что те, кто топили здесь печи в 1886-м, во времена работного дома, не чувствовали бы себя не в своей тарелке.»