Люди музыки

[Parafron]

У меня тут в прочитанном неожиданно образовались две тематические подборки - книжки о музыке и вокруг нее и романы взросления (о мальчиках). Так что я решила не бороться со случайностью и не мудрствовать лукаво - а собрать их в два плей-листа. Сегодня первый, под условным названием "Люди музыки". Если вам есть, что к нему добавить - не стесняйтесь.


трек 1: Творческая смелость и человеческая трусость

Что вам стоит знать прежде, чем браться или не браться за "Шум времени" Барнса. Как биографическая и историческая работа эта книга не расскажет вам ничего нового (по крайней мере ничего существенного нового): ни о Шостаковиче, ни о сталинских репрессиях, ни о Брежневской оттепели. Все что нужно знать о тоталитаризме и государственном терроре вы уже скорее всего знаете, а если не знаете, то для этого имеются другие книжки, а эта, вообще говоря, не претендует. О Шостаковиче же вам, на самом-то деле, и НЕ НУЖНО ничего знать. И вот в этом, кажется, весь замысел книги, и им она неожиданна хороша. Люди, говорит Барнс, с одной стороны гораздо сложнее, чем их портреты, а с другой стороны - гораздо скучнее в большинстве своем. Даже люди, что делают новое и порой великое, сами, как правило, не новы и не велики. Но какое это имеет значение?

бонус

Джулиан Барнс (в переводе Елены Петровой) "Шум времени":

«Сталин любит Бетховена. Так утверждает сам Сталин, а многие музыканты за ним повторяют. Сталин любит Бетховена за то, что тот был истинным революционером и вдобавок величественным, как горы. Сталин любит все возвышенное, а потому любит и Бетховена. Уши вянут.
Но любовь Сталина к Бетховену получила логическое продолжение. Немецкий композитор жил, разумеется, в эпоху буржуазии, в эпоху капитализма, а потому его солидарность с пролетариями, его желание увидеть, как они сбрасывают ярмо рабства, неизбежно коренилась в дореволюционном политическом сознании. Он стоял у истоков. Но теперь, с победой долгожданной революции, когда уже построено самое политически развитое общество на всем земном шаре, когда Утопия, сады Эдема и Земля обетованная слились воедино, напрашивался неизбежный логический вывод: стране требуется Красный Бетховен.
Неважно, где возникла эта бредовая идея – скорее всего, как и многое другое, вызрела во лбу Великого Вождя и Рулевого, – но, единожды изречённая, она потребовала воплощения. Где Красный Бетховен? Тотчас же начался общенародный поиск, сопоставимый разве что с поисками младенца Христа при царе Ироде. В самом деле: если Россия – родина слонов, почему бы ей не стать и родиной Красного Бетховена?
Сталин всех убедил, что они – винтики государственной машины. Но Красный Бетховен должен был стать мощной шестерней, которая всегда на виду. Само собой разумеется, к нему выдвигались непреложные требования: рабоче-крестьянское происхождение и наличие партбилета. К счастью, в силу этих требований кандидатура Дмитрия Дмитриевича Шостаковича исключалась. Власть положила глаз на Александра Давиденко, стоявшего во главе РАПМ. Его песня «Нас побить, побить хотели», прославлявшая доблестную победу Красной армии над китайцами в двадцать девятом году, своей популярностью превзошла даже «Песню о встречном». В переложении для солистов и сводного хора, для фортепиано, для скрипки, для струнного квартета она в течение целого десятилетия поднимала дух и настрой всей страны. В какой-то момент даже возникло ощущение, будто другой музыки больше не существует.
Послужной список у Давиденко оказался безупречным. Композитор учительствовал в каком-то московском детдоме, руководил музыкальной самодеятельностью в профсоюзе работников обувной промышленности, в профсоюзе рабочих текстильной промышленности и даже на Черноморском флоте в Севастополе. Сочинил истинно пролетарскую оперу на тему революции тысяча девятьсот пятого года. И все же, все же… при всех своих достоинствах неизменно считался автором одного произведения: «Нас побить, побить хотели». Песня, бесспорно, мелодичная, начисто лишённая формалистического уклона. Но по какой-то причине Давиденко не сумел развить свой единственный блестящий успех и тем самым заслужить титул, уже приготовленный Сталиным. Вероятно, для композитора это было к лучшему. Красный Бетховен после своей коронации рисковал разделить судьбу Красного Наполеона. Или Бориса Корнилова, написавшего текст «Песни о встречном». Все полюбившиеся народу слова, сочинённые для этой кинопесни, все глотки, из которых лился текст поэта, не спасли его от ареста в тридцать седьмом году и, как принято говорить, от «чистки» в тридцать восьмом.
Поиски Красного Бетховена могли превратиться в комедию, да только вокруг Сталина комедий не случалось. Великому Вождю и Учителю ничего не стоило заявить, что отсутствие Красного Бетховена объясняется не организацией музыкальной жизни в СССР, а исключительно происками вредителей и саботажников. А кто может саботировать поиски Красного Бетховена? Что за вопрос: естественно, музыковеды-формалисты! Дайте только срок – НКВД из-под земли выкопает заговор музыковедов. А это – дело нешуточное.»



трек 2: Самба и страсть

Я видела, что "Воздух, которым ты дышишь" сравнивают с "Неаполитанским квартетом" Ферранте. Я понимаю почему, но считаю, что зря. Кроме того, что взбалмошная, пустоголовая, хрупкая и зависмая от любви окружающих Граса ("Воздух") совсем не похожа на неистребимую и цепкую как сорнияк, не боящуюся всеобщей нелюбви и гениальную буквально во всем Лилу ("Квартет"), а независимая, сильная и преданно влюбленная Дориш ("Воздух") не имеет ничего общего с запутавшейся в своей жизни и желаниях, почти безликой Эленой ("Квартет"), "Неополитанский квартет" слишком большой - и по объему и по хронологии - чтобы целиком умещаться в прямолинейную историю о зависти-восихищении-соперничестве. Нет у Ферранте и трагической истории успеха-и-краха (разве что любую жизнь после определенного количества прожитых лет можно назвать крахом - наивных надежд и простых представлений о мире), нет Бразилии и США (а значит нет темы колониализма), но есть Италия (а значит есть правые и левые радикалы и послевоенная разруха), наконец, нет главной темы "Воздуха" - страсти к избранной профессии, "предназначения", того, ради чего можно жить, и из-за чего можно по неострожности умереть. Именно это делает "Воздух" историей о людях музыки, не только о людях, хотя и о них, конечно, тоже. И это хорошая история, достойная своего, независимого от "Квартета" места.

бонус

Франсиш Ди Понтиш Пиблз (в переводе Елены Тепляшиной) "Воздух, которым ты дышишь":

«Рода была ритуалом. Событием, а не предствалением. В чем разница? Представление для тех, кто смотрит. Рода - для тех, кто играет, поет, сочиняет музыку. Если ты не часть роды, тебя не существует. Рода была диалогом, вступать в который можно было только по приглашению. Каждую ночь в Лапе проходили сотни, а то и тысячи род. Но на каждой из них царили одни и те же правила.
К новичкам всегда относились с безразличием. Даже если ты лучший в мире гитарист, лучше всех играешь на куике, великий композитор или гений игры на кавакинью, тебе придется дождаться приглашения. Даже не думай присоединиться и с места в карьер задать темп: новички всегда следуют за остальными. Батукада - та самая великая рода "с миру по нитке" - была подобна стае рыб, иногда мирно плывущих вместе, а иногда бешено бросающихся вперед, и право вести эту стаю надо заслужить. А песни? Не воображай, что здесь играют какие-нибудь веселенькие marchinhas, их время раз в году - на карнавале, для приезжих. На роде играли самбу живую, как жизнь, - но она не была вечеринкой, она была воплем сердечным. На роде ты смеешься над собственным ничтожеством. Рука об руку с собственным одиночеством, ты бредешь через музыку, восхищаясь тем, как ты жалок, как великолепен.
Даже после контрактов со звукозаписывающими компаниями, после успеха на радио, даже после того, как самбу провозгласили бразильской национальной музыкой, рода осталась священной. Кощунством было сказать, до чего же цепляющая песенка, назвать шлягером. Чтобы стать "настоящим самбиста", надо было сделать вид, что самба - не продукт. Конечно, сами песни можно записать и продавать, но горе дерзнувшему запачкать самбу столь приземленными сделками. Верный своему искусству человек не искал успеха - успех сам находил его.
Каждый вечер меня допускали в объятия роды - но не в саму роду.
Мальчики приносили мне пиво, угощали сигаретами, ставили стул чуть позади стула Винисиуса - а потом исключали из круга. Они играли длинные вступления, сочиняли песни на ходу. Иногда они обыгрывали стихи той или иной известной самбы. Винисиус запевал первым, у него был простой чистый голос, он словно вызывал слушателей на откровенность.
Однажды вечером (я ходила к Сиате уже неделю), когда ребята играли, я стала постукивать ногтями по металлическому столику. Потом позванивать горлышком пивной бутылки о пустой стакан. Потряхивать коробок спичек. Каждый вечер я подтаскивала свой стул все ближе к кругу. Наконец однажды я оказалась сидящей не за Винисиусом, а рядом с ним, отстукивая ритм в такт с остальными. Никто не поднял на меня глаз. Музыка не прервалась, ребята не запротестовали. Чтобы скрыть свой восторг, я сосредоточилась на ритме. Такую головокружительную радость я испытывла до этого всего несколько раз.»



трек 3: Рок-н-ролл и все-все-все

Я не настолько олдскульна, чтобы всерьез фанатеть по Битлам и Леонарду Коэну, но вся песенная музыка, что по-настоящему меня пробирает, безусловно не появилась бы без этой эпохи и этого места - лондонского "сцениума" 60-70-х. Попытка ее/его воссоздать как минимум любопытна, особенно если подойти к ней основательно и крутить всю музыку, упомянутую на страницах "Утопии Авеню", в процессе чтения. Книжка, впрочем, далеко не самая сильная у Митчелла, и начинать знакомство с автором отсюда я бы не советовала точно (а советовала бы нестандартно - с "Лужка черного лебедя", или стандартно - с "Облачного атласа"). Из минусов: 1) тем, кому "производственный роман" о создании рок-н-рольной группы не интересен сам по себе, наверняка не хватит сюжета, он имеется только у одного из трех основных персонажей и заканчивается станиц за шестьдесят до конца появлением бога из машины, 2) тех, кто будет читать по-русски, как я, наверняка будет слегка коробить на лирике, не смотрела, что там в оригинале, но в переводе она откровенно слабая, что роняет градус доверия, если вы понимаете о чем я, 3) мне кажется, что без предварительно прочитанных "Тысячи осеней Якоба де Зута" и "Костяных часов" (как минимум) теряется процентов тридцать удвольствия от наблюдения за происходящим (а развязка единственного сюжета - уже даже не деус экс махина, а полноразмерный рояль в кустах), это восьмая и последняя книжка из тесно переплетенной литературной вселенной Митчелла, и он этим пользуется направо и налево. Из плюсов: 1) Дэвид Митчелл из тех, кто помещает в свои книги преимущественно приятных персонажей, и как минимум парочку совершенно очаровательных, здесь, например, есть Джаспер де Зут и Левон Френкленд, 2) те, кому нравятся "истории успеха", underdogs и прочие из-грязи-в-князи получат именно то, что любят, 3) те, кто прочитал у Митчелла все или почти все, насобирают полную корзину отсылок к предыдущим книжкам, если вы такое любите, конечно, я вот люблю, 4) Митчелл всегда пишет хороший текст, а эта книжка из тех, что принято называть "атмосферными", так что если вы достаточно олдскульны и "просекаете" эпоху, вам может оказаться приятно встретить под столом Ленона и выкурит косячок с Джоплин.

бонус

Дэвид Митчелл (в переводе Александры Питчер) "Утопия Авеню":

«Небо темнеет. Дин сосет ириску. Зверюга проезжает мимо совершенно неинтересной деревеньки с интересным названием Пиз-Поттедж.
– Выбрать из всех концертов единственный? Литл Ричард в фолкстонском «Одеоне». Лет десять назад Билл Шенкс нас туда возил. У Билла музыкальный магазин в Грейвзенде, я там купил свою первую настоящую гитару. Так вот, мы с Рэем, моим братом, и еще с парой приятелей набились в Биллов фургон и поехали в Фолкстон. Литл Ричард… Господи, он вообще не человек, а какая-то электротурбина. Орет как резаный, энергия бьет ключом, а уж что на сцене вытворяет… Девчонки заходятся. Я тогда еще подумал: «Вот кем я стану, когда вырасту». А посреди «Tutti Frutti»… ну, он и на рояль вскакивал, и завывал, как оборотень, а потом вдруг схватился за грудь, затрясся так, что аж перекосило, и кулем повалился на сцену.
Зверюга проезжает мимо цыганского табора на обочине.
– Это он нарочно? – спрашивает Эльф.
– Вот мы тоже так решили. Подумали: «Ну дает! Надо же, как прикидывается!» Но тут музыканты на сцене перестали играть. Мертвая тишина. Литл Ричард лежал, подергивался, а потом вдруг замер. Менеджер к нему подбежал, проверяет, бьется ли сердце, кричит: «Мистер Ричард, мистер Ричард!» В зале тихо, как в гробу. Менеджер встает, весь такой бледный, в испарине, спрашивает, нет ли среди зрителей врача. Мы все переглянулись: «Ни фига себе, Литл Ричард и правда при смерти…» Тут кто-то встает с места: «Пропустите, я доктор…» – поднимается на сцену, щупает пульс, подносит к носу Литл Ричарда какую-то бутылочку, а потом… – (Дин обгоняет трактор с прицепом, полным навоза.) – Раздается вопль «А-вуп-боп-а-лу-боп а-лоп-бам-бум»! Литл Ричард вскакивает, и музыканты дружно подхватывают припев. В общем, все было подстроено, конечно. Но так натурально! Все аж зашлись. Такой вот концерт, да.
На лобовое стекло падают капли дождя.
Штырк-штырк – лениво скребут дворники.
Дин сбрасывает скорость до тридцати миль в час.
– Ну, после концерта Шенкс и Рэй и все остальные рванули в паб. А мне куда деваться? Я решил разжиться автографом Литл Ричарда. Сказал вышибале в «Одеоне», что я, мол, племянник Литл Ричарда, пропусти, не то неприятностей не оберешься. Вышибала меня шуганул, понятное дело. Тогда я пошел к черному ходу, там уже толпился народ. Чуть погодя выходит менеджер, говорит, что Литл Ричард давным-давно уехал. Ну, все ему поверили и разошлись. Вот лохи! Поверили тому самому типу, который орал со сцены «Вызывайте врача!» и все такое. А я притворился, что ухожу вместе со всеми, а через минуту вернулся. Гляжу, на третьем этаже открывается окно. А в окне – Литл Ричард собственной персоной, дымит косячком. Сделал пару затяжек, выбросил бычок на улицу и закрыл окно. Тогда я, как любой двенадцатилетний мальчишка, естественно, решил изобразить из себя Тарзана и полез наверх по водосточной трубе.
Зверюга приближается к замызганному типу, голосующему на обочине. В руках у него картонка, на ней выведено: «КУДА-НИБУДЬ». Буквы расплываются под струями дождя.
– Может, подберем? – спрашивает Дин.
– Куда его? В долбаную пепельницу? – уточняет Грифф.
– Ну, полез ты по трубе… – напоминает Эльф.
Зверюга минует автостопщика.
– Так вот, долез я до третьего этажа, двинулся по желобу под окнами, а он – хрясь! – и отошел от стены. А до земли – пятьдесят футов. Я чудом ухватился за трубу, гляжу, а кусок желоба летит вниз – и бац об землю. Ну, пятьдесят футов мигом превратились в полмили. Я кое-как дотянулся до подоконника, стучу в стекло – а оно матовое, ничего не видно. Я цепляюсь за трубу, как коала, но в руках сил не осталось, а ногам упереться не во что. Снова стучу. Безрезультатно. Все, думаю, приплыли. И тут вдруг на третий стук половинка окна поднимается. Высовывается Литл Ричард – налаченная прическа, тоненькие усики – и видит, что за окном мальчишка болтается на честном слове и просит так жалостно: «Мистер Ричард, дайте автограф!»
Мимо проезжает автобус, вода из-под колес фонтаном заливает лобовое стекло Зверюги.
Дин ведет машину вслепую, пока вода не стекает.
– Эй, не останавливайся на самом интересном месте, – требует Грифф.
– Ну, он втащил меня внутрь, начал отчитывать за то, что я чуть сдуру не убился, а я себе думаю: «Класс! Меня сам Литл Ричард ругает!» Потом он спросил, с кем я пришел. Я и объяснил, что с братом, только брат в пабе, сказал, как меня зовут и заявил, что тоже хочу стать звездой. Он поостыл и говорит уже по-доброму: «Знаешь, сынок, с фамилией Моффат в звезды не выбьешься». А я сказал, что мамина девичья фамилия – Мосс, ну, он и говорит: «Дин Мосс – это другое дело» – и подписал мне фотографию: «Дину Моссу, который взбирается к звездам, от Литл Ричарда». Потом кто-то из его помощников провел меня к выходу, мимо того самого вышибалы, который меня не пустил. Так мое приключение и закончилось. Рэй и его приятели мне сначала не поверили, но я им показал фотографию.
На дорожном указателе надпись: «Брайтон, 27 миль».
– А фотография у тебя сохранилась? – спрашивает Грифф.
– Не-а. – «Сказать, что ли?» – Отец ее сжег.
– Почему? Да как он мог?! – ужасается Эльф.
«Эх, людям зажиточным такого никогда не понять».
Шрам на верхней губе Дина едва заметно подергивается.
– А, долго рассказывать.

– Нина Симон в клубе у Ронни Скотта, – говорит Эльф.
Зверюга тарахтит по деревеньке Хэндкросс.
– Мне было семнадцать. Родители в жизни не пустили бы меня одну в Сохо, но Имоджен и парень из нашей церкви вызвались отправиться со мной в логово Сатаны. Я с пятнадцати лет украдкой бегала на баржу Кингстонского фолк-клуба, когда она причаливала в Ричмонде, но Нина Симон – это высший класс. Она вплыла в «Ронни Скоттс», как Клеопатра на барке. Платье с черной орхидеей. Жемчуга размером с гальку. Она села и объявила: «Я – Нина Симон», типа, возражения не принимаются. И все. Никаких тебе «Спасибо, что пришли» или там «Выступать перед вами – большая честь». Это мы должны были благодарить ее за выступление. Это нам выпала большая честь. Вместе с ней были барабанщик, басист и саксофонист. Все. Она исполняла такой фолк-блюзовый сет: «Cotton-eyed Joe», «Gin House Blues», «Twelfth of Never», «Black Is the Colour of my True Love’s Hair». Безо всяких разговоров. Без шуточек. Без сердечных приступов. Какая-то парочка в зале стала перешептываться, так Нина Симон на них посмотрела и спрашивает: «Мое пение вам не мешает?» Они прям сгорели со стыда.
Дорожный указатель извещает, что до Брайтона осталось двадцать миль.
– При всем моем восхищении и уважении я никогда не хотела быть новой Ниной Симон, – продолжает Эльф. – Я – белая английская фолк-певица. Она – гениальная негритянка с консерваторским образованием, выпускница Джульярда. Способна левой рукой играть блюз, а правой – Баха. Я своими глазами видела. Больше всего мне хотелось заполучить хотя бы чуточку ее уверенности в себе. Пытаться зашикать Нину Симон – все равно что шикать на гору. Немыслимо. И бесполезно. В конце выступления она объявила: «Я исполню одну песню на бис. Только одну». И спела «The Last Rose of Summer». Когда она выходила из клуба, мы с сестрой как раз стояли у гардеробной. Какая-то женщина протянула ей альбом для автографов и шариковую ручку, а Нина ей говорит: «Я здесь, чтобы петь, а не писать». Перед ней распахнули дверь, и Нина Симон удалилась в свой тайный лондонский дворец. Раньше я думала, что звездой становишься, если у тебя есть хиты. Но после этого концерта я поняла, что хиты появляются потому, что ты с самого начала звезда.
Колесо Зверюги попадает в колдобину.
Микроавтобус подпрыгивает, сотрясается, но продолжает катить со скоростью сорока миль в час.
– Вот поэтому, наверное, я и не звезда.
– Только до сегодняшнего концерта, – говорит Грифф. – До сегодняшнего концерта.

На спуске с холма Зверюгу обгоняет ярко-красный «триумф-спитфайр марк II». «Если „Утопия-авеню“ огребет славы и денег, я обязательно такой куплю, – думает Дин. – Приеду на нем в Грейвзенд, приторможу под окнами Гарри Моффата и газану, мол, „хрен“, а потом газану еще раз – „тебе“».
Настоящий «триумф-спитфайр» скрывается вдали, в будущем.
Лужи на дороге отражают небо.
– А у тебя какой самый памятный концерт, де Зут? – спрашивает Грифф.
Поразмыслив, Джаспер говорит:
– Однажды Биг Билл Брунзи сыграл мне «The Key to the Highway». Это считается?
– Заливаешь! – говорит Грифф. – Он уже сто лет как помер.
– В пятьдесят шестом мне было одиннадцать. Меня на лето отправили в Голландию. У дедушки есть приятель в Домбурге, пастор, и летние каникулы я обычно проводил у него. В то лето я собрал модель «спитфайра», из бальсы. Она классно летала. Однажды вечером я запустил самолетик, а ветер подхватил его и перенес через высокую стену именно в тот домбургский сад, куда моделям самолетов лучше не залетать. В сад капитана Верпланке. В войну он партизанил в Сопротивлении, и репутация у него была самая что ни на есть устрашающая. Местные ребята сразу сказали, что лучше позвать викария, потому что ни один мальчишка ни за что не постучится в дверь к капитану Верпланке в восемь часов вечера. Но я подумал: «Ничего страшного. Что он такого сделает? В худшем случае выставит меня, и все». Ну и пошел, постучал. Никто не открыл. Я снова постучал. Ответа так и не дождался. Тогда я обошел дом и заглянул в сад. И с острова Валхерен, в двух шагах от побережья Северного моря, я вмиг перенесся на этикетку какого-нибудь миссисипского виски. Веранда, фонарь, кресло-качалка и здоровенный негр. Он играл на гитаре, хрипло напевал по-английски и курил самокрутку. До этого я никогда в жизни не разговаривал с человеком, кожа которого не была белой. И не знал, что такое блюзовая гитара. И тем более никогда ее не слышал. В общем, он с тем же успехом мог быть марсианином и исполнять марсианскую музыку. Я буквально остолбенел. Что это? Как музыка может быть такой печальной, такой разреженной, такой медлительной, такой цепляющей и такой разной и многогранной одновременно? Гитарист меня заметил, но играть не перестал. Он доиграл до конца «The Key to the Highway», а потом спросил меня по-английски: «Ну, что скажешь, кроха?» Я спросил, можно ли научиться играть, как он. «Нет, – ответил он. – Потому что… – я навсегда запомнил его слова, – ты не прожил мою жизнь, а блюз – это язык, на котором невозможно солгать». И добавил, что если мне очень хочется, то в один прекрасный день я научусь играть, как я. Тут пришел викарий, извинился за мое вторжение, и на этом разговор с загадочным незнакомцем закончился. На следующий день экономка капитана Верпланке принесла мне лонгплей «Биг Билл Брунзи и Уошборд Сэм», надписанный «Играй, как ты».
На указателе написано, что до Брайтона осталось всего десять миль.
– Надеюсь, эту пластинку никто не сжег, – фыркает Грифф.
– Вот как придешь ко мне, я тебе ее покажу, – обещает Джаспер.
– А самолетик-то тебе вернули? – спрашивает Эльф.
Пауза.
– Не помню.»


трек 4: Винил и мудаки

Сама от себя не ожидала, но в этом плейлисте четвертая композици - "Hi-Fi" Ника Хорнби - моя любимая. Познакомьтесь с главным героем: это Роб Флемминг, он задница. По началу так может не показаться, но чем дальше, тем безапелляционнее вердикт: он законченная, стопроцентная, неисправимая задница. Он завистливый, эгоистичный, ворчливый, зацикленный на себе, инфантильный тип, оправдывающий свое ни в какие ворота не лезующее поведение, чем бы вы подумали? Поп-музыкой. Вернее, "насаждаемым" ею представлением о романтической любви. А еще он владеет претенциозным магазином виниловых пластинок и считает хороший музыкальный вкус - единственной бесспорной человеческой добродетелью. А еще у него очень запутання личная жизнь. Но книжка из всего этого выходит на удивление здоровая, задорная и слегка вправляющая мозги, если они куда-нибудь не туда сдвинуты. Наверное, прочитать ее в 18, мне бы было полезнее (хотя в том возрасте, она бы мне едва ли понравилась), но вообще говоря никогда не поздно напомнить себе о том, что на самом-то деле ты - вопреки расхожей мудрости - совсем не то, что ты любишь. Я могу гордиться своими книжками и альбомами, своими картинами и безделушками, своими платьями и шляпками, своими рецептами и своим плейлистом, и всем своим культурным и интеллектуальным багажом заодно, но они не добавляют мне ни капли храбрости, великодушия или самоотверженности, которые отличают хороших людей от нас остальных. Как-то так. А! Еще в названии у книжки - классная ирония. High Fidelity. "High-ха-ха-high!" - как кашлял в одноименной песне Василий К.

бонус

Ник Хорнби (в переводе Дмитрия Карельского) "Hi-Fi":

«Около половины двенадцатого в магазин вваливается алкаш-ирландец по имени Джонни. Он исправно навещает нас раза три в неделю; ни у меня, ни у него не возникает ни малейшего желания менять давно известные сценарий и хореографию этих визитов. Во враждебном и непредсказуемом мире нам с ним есть на кого положиться.
– Джонни, пошел вон, – говорю я.
– Тебе что, мои деньги нехороши? – отвечает он.
– Денег у тебя нет. А у нас нет ничего, что тебе бы захотелось купить.
Эта реплика служит ему сигналом вдохновенно заголосить «All Kinds of Everything» обожаемой его соотечественниками Дейны, что мне служит сигналом выйти из-за прилавка и потащить его к выходу, что ему служит сигналом уцепиться за стойку с пластинками, что мне служит сигналом, одной рукой распахнув дверь, а другой, разжав его хватку, вытолкнуть Джонни на улицу. Эти телодвижения были впервые исполнены нами года два назад, так что теперь мы отрабатываем их на «отлично».
Джонни – единственный клиент, обслуженный мной до обеда. Моя работа не для обладателей больших амбиций.»