Романы взросления - один из моих самых любимых и читаемых жанров. Юные люди с их восприимчивостью, хрупкостью и огромным нерастраченым потенциалом вызывают во мне смесь нежности и тревоги, готовности понять и желания защитить, какие я не нахожу в себе для взрослых. Может быть, таким странным способом я пытаюсь дотянуться и обнять маленькую себя? Обретя стойкость и понимание, которыми не обладала, вернуться в прошлое и провести себя за руку в более счастливое настоящее? Так или иначе, в мире, где взрослые (даже неплохие взрослые) все еще повсеместно, регулярно и безнаказанно принуждают (в том числе используя физическое и психологическое насилие), обманывают (и газлайтят) и ранят детей (не извиняясь и даже в последствие не осознавая и не признавая, что были неправы), я всегда была и буду на стороне угнетенных, даже если сама уже стала потенциальным угнетателем. А еще я никогда не понимала, почему люди, совершенно негодные на то, чтобы быть родителями (почти все, кого я вижу на улицах с малышами) заводят детей. Из-за бездумного подчинения норме? Из садисткого желания тиранить хоть кого-нибудь? Просто по глупости? Увы, от любых попыток ограничить деторождение веет стремной антиутопией, а значит решать эту проблему придется по-другому: просвещать угнетателей. Писать и писать и писать романы взросления.
Джейсон, 13 лет
"Под знаком черного лебедя" Дэвида Митчелла
И вы не удивитесь, но да, я считаю, что это лучший роман Митчелла из всех написанных на сегодняшний день. Хоть и понимаю, что для него это во многом игра в жанр. Но игры такая вещь - начнешь вроде не всерьез, а потом увлечешься - и гляди ж ты, полезли воспоминания о собственном провинциальном английском детстве из щелей... В общем, это не только правдоподобно психологичная и при том затрагивающая неожиданные темы книга
(например)(что-что а вот фолклендскую войну и цыганский вопрос я совершенно не ждала), она еще и написана не без игривого литературного изящества, что вообще характерно для Митчелла, но совершенно нетипично для жанра. Например, то, как сделаны названия глав - если это его собственное изобретение (малообразованная я не в курсе), то оно должно быть поименованно в его честь и на его же примере разбираться в школах литмастерства. (Хотя когда он попытался повторить тот же прием в "Утопии Авеню", у него не получилось. Словно он сам не вполне понял, что сделал в первый раз.) Хороши и развязанные развязки глав, и ограниченность времени-места, словно из классической драматургии взятые, и закольцован роман мастерски. Даже выход на Митчеловскую "мультивселенную" в этот раз показался мне особенно тонким и уместным - да, мы опознаем постаревшую, но не утратившую характера барышню Еву из "Облачного атласа", но она тут не только пасхалки ради, а вполне себе необходима для раскрытия главного героя и его сложных отношений с литературным творчеством... В общем, Митчел, с одной стороны, пишет роман взросления, по-серьезному, не выделываясь, но при этом никому не дает забыть, что он тут автор, известный своими полифоническими постмодернистскими романами. Подводя итоги: читать и любить - рекомендую, составлять впечатление о творчестве автора по этому роману - нет. Все остальное у него не такое.
бонус Дэвид Митчелл (в переводе Татьяны Боровиковой) "Под знаком черного лебедя":
«– Молодой человек должен узнавать, когда женщина желает, чтобы ей зажгли сигарету.
– Извините.
Зажигалку миссис Кроммелинк обвивает изумрудный дракон. Я беспокоился, что запах табака останется у меня на одежде и мне придется сочинять какую-нибудь историю для папы с мамой, чтобы объяснить, где я был. Куря, мадам Кроммелинк бормотала мое стихотворение «Роковой рокарий» из майского выпуска журнала.
У меня кружилась голова оттого, что мои слова привлекли внимание этой необычайной женщины. И еще мне было страшно. Показывать кому-нибудь написанное тобой – все равно что дать этому человеку в руки острый кол, лечь в гроб и сказать: «Ну, давай».
Мадам Кроммелинк слегка взрыкнула.
– Вы воображаете, что белый стих – освобождение, но это не так. Отбросив рифму, отбрасываешь парашют… Сентиментальность вы принимаете за чувство… Да, вы любите слова…
(У меня внутри надулся пузырь гордости.)
– …но пока что ваши слова владеют вами, а не вы ими.
(Пузырь лопнул.)
Она изучала мою реакцию.
– Но по крайней мере, ваши стихи достаточно крепки, чтобы их можно было критиковать. Большинство так называемых стихов рассыпается от одного прикосновения. Ваши образы здесь, там, они свежи, я не стыжусь об этом сказать. А теперь я желаю знать нечто.
– Конечно, все, что угодно.
– Образ домоватости в этом стихотворении, все эти кухни, сады, пруды… не метафора ли для недавней нелепой войны в Южной Атлантике?
– Я писал эти стихи во время войны, – ответил я. – Она, видно, как-то просочилась в них.
– Значит, ваши демоны, что сражаются в саду, символизируют генерала Галтьери и Маргарет Тэтчер. Я права?
– Более или менее да.
– Однако они также ваш отец и ваша мать. Я права?
Колебания – все равно что прямое «да» или «нет», если спрашивающий уже знает ответы. Одно дело – написать о своих родителях. Другое – в этом признаться.
Мадам Кроммелинк заворковала от восторга, источая табачный аромат.
– Вы вежливый тринадцатилетний мальчик, слишком робкий, чтобы перерезать пуповину! Кроме как, – она ткнула вредным пальцем в страницу, – кроме как здесь! Здесь, в своих стихах, вы делаете то, что не осмеливаетесь делать, – она ткнула пальцем в сторону окна, – здесь. В реальности. Чтобы выразить то, что здесь.
Она ткнула пальцем мне в сердце. Больно.
Когда просвечивают рентгеном, становится не по себе.
Стоит стихам вылететь из гнезда – и им уже на тебя плевать.
– «Задние дворы». – Мадам Кроммелинк взяла в руки июньский номер.
Я был уверен, что она сочтет название классным.
– Но почему такое ужасное название?
– Э… будь моя воля, я назвал бы его по-другому.
– Но почему же вы окрестили свое создание второсортным именем?
– Я хотел назвать его «Призраки». Но это название настоящей банды. Они по ночам, крадучись, разгуливают по деревне. Если бы я так назвал это стихотворение, они могли бы заподозрить, кто его написал, и… достать меня.
Мадам Кроммелинк фыркнула – мое объяснение явно ее не удовлетворило. Ее губы начали в четверть громкости произносить мои стихи. Я надеялся, что она хотя бы скажет что-нибудь о моих описаниях – о том, как в них отражены сумерки, лунный свет и темнота.
– Здесь есть много красивых слов…
– Спасибо. – Я был с ней согласен.
– Красивые слова убивают ваши стихи. Щепотка красоты усиливает блюдо, но вы валите в горшок целую гору красоты! Нёбо испытывает тошнотворность. Вы верить, что стихи должны быть красивы, иначе они не могут иметь превосходности. Я права?
– Более или менее.
– Ваше «более или менее» весьма раздражает. Я хочу «да» или «нет» или определение, пожалуйста. «Более или менее» – бездельный loubard, невежественный vandale. «Более или менее» говорит: «Я стыжусь ясности и точности». Поэтому мы пробовать снова. Вы верить, что стихи должны быть красивы, или это не стихи. Я права?
– Да.
– «Да». Идиоты трудятся в этом заблуждении. Красота не есть превосходность. Красота отвлекает, красота – это косметика, красота в конечном итоге утомляет. Вот, например, вы пишете: «Из уха Луны выплывает, сияя, Венера». И в стихотворении образуется смертельный прокол. Пфффт! Шина лопнула. Автомобильная авария. Эта строчка говорит: «Ну разве я не прелесть-прелесть?» На это я отвечаю: «Убирай себя чертям!» Если у вас в саду растет магнолия, вы красите краской ее цветы? Вешаете на нее блестки-блестки? Цепляете к веткам пластмассовых попугаев? Нет. Вы этого не делаете.
Все, что она говорила, было похоже на правду, но…
– Вы думаете, – мадам Кроммелинк фыркнула дымом, – «Эта старая ведьма сошла с ума! Магнолия уже существует. Магнолиям не нужны поэты, чтобы существовать. В то время как стихи, стихи – я должен создать их».
Я кивнул. (Я бы и сам до этого додумался, если бы она дала мне время.)
– Вы должны говорить то, что думаете, иначе будете проводить субботу с головой в ведре, а не в разговоре со мной. Вы понимаете?
– Угу, – сказал я, боясь, что «угу» ей тоже не понравится.
– Хорошо. Я повторяю, стихи «делаются». Но для настоящих стихов слово «делать» недостаточно. «Создавать» – недостаточно. Все слова недостаточны. Вот почему. Стихи существуют до того, как они написаны.
Этого я не понял.
– Где?
– Т. С. Элиот выражает это так: «Поэзия – набег на несказанное». Я, Ева ван Утрив де Кроммелинк, с ним согласна. Стихи, еще не написанные или никогда не написанные, существует там. В царстве несказанного. Искусство, – она сунула в рот еще одну сигарету, и на этот раз я успел поднести зажигалку с драконом, – сделанное из несказанного, и есть красота. Даже если его темы есть некрасивый. Серебристые луны, грохочущие океаны, потасканные клише убивают красоту. Дилетант думает, что его слова, его краски, его ноты создают красоту. Но мастер знает: его слова только транспорт, в который сидит красота. Мастер знает, что он не знает, что есть красота. Испытайте это. Попробуйте дать определение. Что есть красота?
Мадам Кроммелинк стряхнула пепел в неровно-выпуклую рубиновую пепельницу.
– Красота – это…
Она наслаждалась моей растерянностью. Я хотел поразить ее четким и остроумным определением, но все, что мне удавалось вымучить, снова падало в одну и ту же яму: «Красота – это что-то такое, что красиво».
Беда в том, что все это было для меня непривычно. В школе на уроках английского мы изучаем грамматику по учебнику, написанному человеком по имени Рональд Райдаут, читаем «Сидр у Рози», проводим дебаты за и против охоты на лис и учим наизусть Джона Мейсфилда про «Опять меня тянет в море». Чего нас не заставляют делать, так это думать обо всяком.
– Да, трудно, – признал я.
– Трудно? – (Теперь я увидел, что пепельница у нее в форме спящей девушки.) – Невозможно! Красота непроницаема для определений. Но когда она рядом, ты об этом знаешь. Зимний рассвет в грязном Торонто, новый возлюбленный в старом кафе, коварные сороки на крыше. Но разве их красота делается? Нет. Она просто есть, вот и все. Красота – существует.
– Но… – Я заколебался, не зная, следует ли это говорить.
– Мое единственное требование – это вы говорите то, что думаете!
– Вы говорили о вещах из природы. А как же картины или музыка. Ведь говорят: «Гончар создает красивую вазу». Верно?
– Говорят, говорят. Берегитесь «говорят». Слова говорят: «Вы прилепили этикетку на этот абстракт, это понятие, следовательно – вы его поймали». Нет. Они лгут. Или не лгут, но maladroit. Неловки. Ваш гончар сделал вазу, да, но он не сделал красоту. Он сделал лишь объект, в котором она покоится. Пока вазу не уронят и не разобьют. Кто есть конечный судьба любой вазы.
– Но ведь, наверно, где-нибудь кто-нибудь знает, что такое красота? Ученые в университетах? – Я хотел докопаться до истины.
– В университетах? – Она издала звук, который, возможно, был смехом. – О немыслимом можно мыслить, но отвечать на него – нет. Спросите философа, но будьте осторожны. Если услышите «Эврика!» и подумаете: «Его ответ поймал мой вопрос!» – это доказывает, что он подделка. Если же ваш философ действительно покинул Платонову пещеру, если он глядел прямо на солнце слепых… – Она стала загибать пальцы, отсчитывая возможности. – Либо он безумец, либо его ответы – на самом деле вопросы под маскарадным костюмом ответов, либо он молчит. Молчит, ибо можно знать или можно говорить, но оба сразу – нет. Мой бокал пуст.
Последние капли оказались самыми густыми.»
Оскар, 9 лет
"Жутко громко, запредельно близко" Джонатана Фоера
Если вы внезапно не знаете о чем книга, не видели ни одной спойлерной обложки или аннотации, постарайтесь сохранить это неведенье, приступая к чтению. Это книга о скрываемых травмах, и потому вам не расскажут на первой же странице прямо в лоб и во всех деталях, что, как, с кем и когда произошло, но будут подсовывать одну деталь за другой, создавая иллюзию осторожного ковыряния незаживающей раны. Это история о шиле в мешке души. О занозе в сердце. О том, что некоторые вещи можно не пережить, даже оставшись в живых. О том, как можно быть сломанным внутри, оставаясь целым снаружи. Ну и о ценности человеческих связей для исцеления, конечно, о том, что уходя в себя и отталкивая окружающих, мы ступаем на опасный пусть без возврата.
А вот если вы (как и я) давным-давно знаете о чем книга и именно поэтому ее и не читаете (как и я до сего рокового момента), то вот вам мой большой спойлер, смысл которого - прочитайте и приятно удивитесь.
большой спойлер Если вы знаете, что это книга о маленьком, крайне симпатичном ребенке, потерявшем любимого отца в чудовищном терракте, то может возникнуть подозрение (у меня вот возникло), что книга захочет продать вам страх, боль и жажду мести. Но не тут-то было. Линия бабушки и дедушки Оскара, травмированных событиями середины 20 века, добавляет правильной оптики к центральной трагедии книги - 11 сентября 2001 - вызвавшей столько гнева и страха в американском обществе, и повлекшей столько ксенофобии. "Вспомните", - говорит книга, - "люди, которых мы называем фашистами и считаем примером безусловного исторического зла, точно так же делили мир на своих и чужих. Так может не стоит им подражать?" А тем, кого это не убеждает, кто соврешенно уверен, что его деление мира правильное и справедливое, и он в любой истории точно не фашист, книга подбрасывает документалку из Хиросимы (доклад Оскара в школе, перед которым должно стоять БОЛЬШОЕ предупреждение для всех слабонервных и впечатлительных). "Японцы ведь были плохими, да? - говорит книга. - Но делает ли это хорошими нас, американцев? О нет. Отнюдь нет. Может, пора все-таки чему-то научиться?" К сожалению, как показывают все последовавшие за 11 сентрября события, включая самые последние - роль США в разворачивающемся на наших глазах геноциде "плохих" палистинцев "хорошим" Изралем - никто ничему учиться не стал и в ближайшее время не собирается. В моем окружении, к счастью, никто не выдумывает оправданий тому, что творится в Украине, но вот на Палестине, увы, у некоторых моральный компас начинает сходить с ума. Когда в целом пацифистически настроенные люди начинают оправдывать насилие тем кто, где и к кому его применяет, горько и стыдно. ГОРЬКО И СТЫДНО мне. И больше сказать нечего.бонусДжонатан Фоер (в переводе Василия Арканова) "Жутко громко, запредельно близко":
«Я всего два раза в жизни был в лимузине. Первый раз был ужасный, хотя сам лимузин был прекрасный. Дома мне не разрешают смотреть телек, и в лимузинах тоже не разрешают, но все-таки было клево, что там оказался телек. Я спросил, не можем ли мы проехать мимо школы, чтобы Тюбик и Минч посмотрели на меня в лимузине. Мама сказала, что школа не по пути и что нам нельзя опоздать на кладбище. «Почему нельзя?» – спросил я, что, по-моему, было хорошим вопросом, потому что, если вдуматься, то действительно – почему нельзя? Хоть сейчас это уже не так, раньше я был атеистом, то есть не верил в вещи, не доказанные наукой. Я считал, что, когда ты умер, – ты полностью мертв, и ничего не чувствуешь, и сны тебе не снятся. И не то чтобы теперь я поверил в вещи, не доказанные наукой, – вовсе нет. Просто теперь я верю, что это жутко сложные вещи. И потом, по-любому, – это ж не так, как если бы мы его по-настоящему хоронили.
Хотя я очень старался, чтобы меня это недоставало, меня стало доставать, что бабушка постоянно меня трогает, поэтому я перелез на переднее сиденье и стал тыкать водителя в плечо, пока он на меня не покосился. «Какова. Твоя. Функция», – спросил я его голосом Стивена Хокинга[3].
«Чего-чего?» – «Он хочет познакомиться», – сказала бабушка с заднего сиденья. Он протянул мне свою визитку.
ДЖЕРАЛЬД ТОМПСОН
Лучезарный Лимузин
обслуживает пять
муниципальных округов
(212) 570-7249
Я дал ему свою визитку и произнес: «Приветствую. Джеральд. Я. Оскар». Он спросил, почему я так разговариваю. Я сказал: «Центральный процессор Оскара – искусственная нейронная сеть. Это обучающийся компьютер. Чем больше он вступает в контакт с людьми, тем больше он познает». Джеральд сказал: «О» и потом добавил «Кей». Трудно было понять, понравился я ему или нет, поэтому я сказал: «У вас темные очки на сто долларов». Он сказал: «Сто семьдесят пять». – «Вы много ругательств знаете?» – «Кое-какие знаю». – «Мне не разрешают ругаться». – «Облом». – «Что значит «облом»? – «Досада». – «Вы знаете «какашка»?» – «А это разве не ругательство?» – «Нет, если сказать задом наперед – «акшакак». – «Вот оно что». – «Упож енм ижилоп, акшакак». Джеральд затряс головой и немного раскололся, но не по-плохому, то есть не надо мной. «Мне даже «кисонька» нельзя говорить, если только речь не идет о настоящей кошке[4]. Клевые перчатки для вождения». – «Спасибо». А потом я кое о чем подумал и поэтому сказал: «Между прочим, если сделать жутко длинные лимузины, то тогда водители вообще не понадобятся. Люди будут заходить в них сзади, проходить по салону и выходить спереди – и как раз там, куда хотели попасть. В данном случае – на кладбище». – «А я бы целыми днями смотрел бейсбол». Я похлопал его по плечу и сказал: «Если заглянуть в словарь на слово «оборжацца», там будет ваша фотография».
На заднем сиденье мама сжимала что-то внутри своей сумочки. Я это заключил, потому что видел на ее руке мускулы. Бабушка вязала белые варежки, раз белые – значит, для меня, хотя было еще не холодно. Мне хотелось спросить у мамы, что она сжимает и почему она это прячет. Помню, как я подумал, что даже если буду умирать от гипотермии, ни за что на свете не надену эти варежки.
«Если на то пошло, – сказал я Джеральду, – можно изготовить запредельно длинный лимузин, чтобы задняя дверца была напротив маминой ПЗ, а передняя – у входа в твой мавзолей, лимузин длиною в жизнь». Джеральд сказал: «Да, но если у всех будет по такому лимузину, никто никогда ни с кем не встретится, правильно?» Я сказал: «Ну и?»
Мама все сжимала, бабушка все вязала, а я сказал Джеральду: «Встречаются на парижской улице две курицы», – мне хотелось, чтобы он по-настоящему раскололся, потому что, если бы у меня получилось по-настоящему его расколоть, гири на сердце стали бы чуть-чуть полегче. Он ничего не сказал, может, просто потому, что не услышал, поэтому я сказал: «Я сказал: на парижской улице встречаются две курицы». – «А?» – «Одна нормальная, а у другой две головы и восемь крыльев. И та, которая нормальная, говорит: Bonjour, ma tante». – «Ну и что?» – «Это шутка такая. Рассказывать следующую или вы тоже ma tante?» Он посмотрел на бабушку в зеркальце и сказал: «Что он говорит?» Она сказала: «Его дедушка любил животных больше, чем людей». Я сказал: «Дошло? Мутант?»
Я перелез назад, потому что вести одновременно разговор и машину небезопасно, особенно на хайвее, где мы как раз и находились. Бабушка опять принялась меня трогать, что меня доставало, хоть я этого и не хотел. Мама сказала: «Лапуль», и я сказал: «Oui», и она сказала: «Это ты дал запасной ключ от нашей квартиры почтальону?» Тогда меня удивило, что она вдруг затеяла этот разговор, потому что он вообще ни к чему не имел отношения, но теперь я думаю, что ей просто нужно было заговорить о чем-нибудь неочевидном. «Не почтальону, а почтальонше». Она кивнула, но как-то рассеянно, и спросила, давал ли я ключ почтальонше. Я кивнул утвердительно, потому что никогда не обманывал ее до всего происшедшего. Мне было незачем. «С какой стати?» – спросила она. Ну, я и сказал: «Стэн…» А она сказала: «Кто?» А я сказал: «Стэн, наш швейцар. Иногда он уходит пить кофе, и тогда некому принимать бандероли, а я хочу быть уверенным, что не пропущу ни одной, ну, я и подумал: если у Алиши…» – «У кого?» – «Это почтальонша. Если у нее будет наш ключ, она сможет заносить посылки прямо в квартиру». – «Ключи существуют не для того, чтобы раздавать их посторонним». – «К счастью, Алиша не посторонняя». – «У нас в квартире много ценных вещей». – «Я знаю. Некоторые – просто суперценные». – «Иногда люди, о которых думаешь хорошо, на поверку оказываются не такими хорошими, понимаешь? А вдруг она украдет что-нибудь из твоих вещей?» – «Не украдет». – «А вдруг?» – «Ну, не украдет она». – «Обрати внимание: ключ от своей квартиры она тебе почему-то не предложила». Было ясно, что она на меня сердится, но я не понимал, за что. Я не сделал ничего плохого. А если и сделал, то не знал, что именно. И уж, конечно, не нарочно.
Я переместился на бабушкину половину лимузина и сказал маме: «Зачем мне ключ от ее квартиры?» Ей было ясно, что я застегиваюсь на все «молнии» внутри самого себя, а мне было ясно, что она меня ни капельки не любит. Я знал правду, и правда состояла в том, что если бы она могла выбирать, то мы бы сейчас направлялись на мои похороны. Я посмотрел на люк лимузина и представил, как выглядел мир до изобретения потолков, отчего у меня возник вопрос: что правильнее – считать, что у пещеры нет потолка или что там нет ничего, кроме потолка? «В другой раз, пожалуйста, спрашивай сначала у меня, договорились?» – «Не сердись», – сказал я и, перегнувшись через бабушку, пощелкал замком на дверце. «Я не сержусь», – сказала она. «Ни капельки?» – «Нет». – «Ты меня не разлюбила?» Сейчас был явно не самый подходящий момент, чтобы сообщить ей про запасные ключи, которые я заказал для разносчика пиццы из «Пиццы хат», и для служащего UPS[5], и еще для группы ребят из «Гринписа», чтобы они могли оставлять мне статьи про ламантинов и других животных, находящихся под угрозой исчезновения, пока Стэн заправляется кофе. «Я тебя еще никогда так сильно не любила».»Дэниел, 14 лет
"Скиппи умирает" Пола Мюррея
Ирландия, пристижная - и очень дорогая - католическая школа для мальчиков, средние классы. Даниел, по прозвищу Скиппи, и его приятели заняты всем тем, чем обычно занимаются мальчишки их возраста - препираются и подначивают друг друга, занимаются спортом, играют в компьютерные игры, бояться строгих учителей и дразнят слабохарактерных, влюбляются в молоденьких учительниц, болтают о девочках, болтают о сексе, болтают о теории струн, едят пончики, звонят домой родителям, наряжаются на Хэллоуин. И все это заурядное мельтешение происходит накануне трагедии - мы знаем, что Скиппи не доживет не только до 15, но даже до Рождества: он упадет на пол пончиковой и скончается от передоза - то ли случайного, то ли намеренного - каких-то лекарств, которые никто ему не прописывал. Об этом мы узнаём на первых пяти страницах. (На первый взгляд - из какой-то эмоционально плоской, почти комической сцены, но подождите до конца - и она перестает казаться вам таковой.) Следующие две трети книги мы пытаемся понять, как так вышло.
Спойлер Не догадываясь, что автор нас дразнит и нарочно начал книгу несколькими днями позже, чем имело бы смысл, если бы он действительно хотел рассказать нам, в чем дело. А в последней трети - узнаём
еще спойлер, откуда взялись таблетки (хоть нам об этом тоже уже сказали, но мы почти наверняка решили, что Скиппи врёт отцу) и охреневаем. Вся последняя треть книги отведена под непрекращающееся охреневание читателя. Если бы в книге не было третьей части - она была бы очень хорошей книгой. Третья часть делает ее незабываемой. А еще тут есть порнография, насилие и наркотики, так что держите книгу подальше от впечатлительных несовершеннолетних, хоть ровно о них она и написана.
бонусПол Мюррей (в переводе Татьяны Азаркович) "Скиппи умирает":
«Рупрехт Ван Дорен, владелец телескопа и сосед Скиппи по комнате, не похож на остальных мальчиков. Он появился в Сибруке в январе, как запоздалый рождественский подарок, который уже невозможно вернуть, после того как его родители пропали в байдарочной экспедиции на Амазонке. До их гибели Рупрехт получал домашнее образование: по воле отца, барона Максимилиана Ван Дорена, с ним занимались преподаватели из Оксфорда. Поэтому у Рупрехта было совершенно иное отношение к образованию, чем у его сверстников. Мир виделся ему собранием увлекательных фактов, которые ждут своего открытия, а решение сложных математических уравнений было для него чем-то вроде погружения в приятную теплую ванну. Одного беглого взгляда на комнату достаточно, чтобы ознакомиться с его нынешними интересами и исследованиями. Стены увешаны всевозможными картами — Луны, созвездий Северного и Южного полушарий; карта мира, на которой булавочками обозначены места, где недавно были замечены НЛО, соседствовала с портретом Эйнштейна и плакатами со счетом очков, увековечивающими славные победы игроков в йетзи — покер на костях. Телескоп, на котором красуется сделанная крупными черными буквами надпись “НЕ ТРОГАТЬ”, нацелен на окно; у изножья кровати надменно поблескивает валторна; на письменном столе, под грудой распечаток, компьютер Рупрехта выполняет какие-то таинственные операции, смысл которых известен одному его хозяину. Хотя все это уже впечатляет, здесь отражена лишь малая часть деятельности Рупрехта, которая в основном протекает в его “лаборатории” — одном из мрачноватых помещений в цокольном этаже. Там, среди компьютеров и компьютерных запчастей, среди нагромождений всяческих непостижимых бумаг и непонятных электрических приборов, Рупрехт составляет уравнения, проводит опыты и занимается (как он сам считает) поиском Святого Грааля науки — он бьется над тайной происхождения Вселенной.
— Экстренное сообщение, Рупрехт! Люди уже знают о происхождении Вселенной. Это называется Большой взрыв, верно?
— Ну да. А вот что происходило перед взрывом? Что происходило во время него? И что именно взорвалось?
— Откуда я знаю?
— Вот видишь. То-то и оно. С момента после взрыва и до настоящего момента Вселенная нам понятна — иными словами, она подчиняется наблюдаемым законам, тем законам, которые можно описать математическим языком. Но когда ты забираешься назад, еще дальше, к самым истокам, там эти законы не работают. Привычные уравнения не годятся. Вот если бы мы могли разрешить этот вопрос, если бы мы поняли, что же происходило в те первые миллисекунды, тогда бы в наших руках появилась универсальная отмычка, которая позволила бы отпереть все остальные двери. Профессор Хидео Тамаси считает, что будущее всего человечества зависит от того, сумеем ли мы отпереть эти двери.
Проведи двадцать четыре часа в сутки взаперти с Рупрехтом — и вволю наслушаешься об этом профессоре Хидео Тамаси и его революционных попытках разрешить загадку Большого взрыва при помощи десятимерной теории струн. Наслушаешься и о Стэнфордском университете, где преподает Хидео Тамаси; со слов Рупрехта, он представляется каким-то гибридом зала игральных автоматов и Облачного Города из “Звездных войн” — местом, где все ходят в спортивных комбинезонах и где никогда не случается ничего плохого. Рупрехт едва ли не с младенческого возраста мечтает учиться там под началом профессора Хидео Тамаси, и всякий раз, как он упоминает профессора, Стэнфорд и его действительно первоклассное лабораторное оснащение, его голос становится мечтательным, как у человека, который описывает прекрасные, дивные края, однажды виденные во сне.
— Ну, раз там все такое супер-пупер, — говорит Деннис, — чего ты туда не едешь учиться?
— Дорогой мой Деннис, — фыркает Рупрехт, — в такие места, как Стэнфорд, нельзя просто так “поехать учиться”.
Нет, там вроде бы нужна такая штука, которая называется “академическое резюме”, чтобы убедить главу приемной комиссии в том, что ты хоть чуточку умнее всех прочих умных людей, желающих туда поступить. Это и объясняет разнообразные исследования, эксперименты и изобретения Рупрехта — даже те из них, как уверяют его очернители (в основном Деннис), что предпринимаются предположительно во имя Будущего Человечества.
— Да этому жирному бочонку начхать на человечество, — говорит Деннис. — Все, что ему нужно, — это слинять в Америку, чтобы тусоваться там с другими лохами, которые будут играть с ним в покер на костях и не будут дразнить его толстяком.
— Думаю, ему нелегко приходится, — говорит Скиппи. — Он ведь гений и все такое, а ему приходится торчать тут среди нас.
— Да никакой он не гений! — огрызается Деннис. — Фуфло он собачье!
— Да ну тебя, Деннис! А как же его уравнения? — возражает Скиппи.
— Да! И его изобретения? — добавляет Джефф.
— Что — изобретения? Машина времени — обмотанный фольгой шкаф, к которому присобачен будильник? Рентгеновские очки — самые обыкновенные очки, вклеенные изнутри в тостер? Да как можно верить, что это изобретения серьезного ученого?
Деннис и Рупрехт не дружат. Ясно почему: трудно было бы найти двух более разных подростков. Рупрехт вечно зачарован окружающим его миром, он любит отвечать на уроках и увлекается дополнительными занятиями; Деннис, неисправимый циник, который даже сны видит саркастические, терпеть не может мир и все, что в нем есть, в особенности Рупрехта, и никогда ничем не увлекался, если не считать одной весьма успешной кампании, которую он предпринял прошлым летом, когда решил стереть первую букву в слове “канал”, где бы оно ни попадалось в районе Большого Дублина, а именно — на множестве уличных надписей, гласивших отныне: КОРОЛЕВСКИЙ АНАЛ, ВНИМАНИЕ! АНАЛ, ОТЕЛЬ ГРАНД-АНАЛ. Послушать Дениса — так вся особа Рупрехта Ван Дорена — это всего лишь высокопарная смесь дурацких теорий из интернета и легкомысленного трепа с канала “Дискавери”.
— Но, Деннис, зачем бы ему понадобилось просто выдумывать все это?
— А зачем тут, в этой вонючей дыре, все чем-то заняты? Да чтобы всем казалось, будто он лучше нас. Говорю тебе: он такой же гений, как я! И вот еще что: не верю я в то, что он сирота, это тоже только треп.
Вот здесь мнения Денниса и всех остальных точно расходятся. Да, это верно, что сведения о покойных родителях Рупрехта остаются туманными, если не считать беглого упоминания о том, что отец ловко ездил верхом, “скакал вдоль всего Рейна”, или вскользь брошенных слов о матери, “изящной женщине с красивыми руками”. Верно и то, что, хотя по теперешним рассказам Рупрехта, они были ботаниками и утонули, плывя по Амазонке на байдарке в поисках редкого лекарственного растения, Мартин Феннесси уверяет, что вскоре после своего появления в колледже Рупрехт сообщил ему, будто они были профессиональными байдарочниками и утонули, когда участвовали во всемирном соревновании байдарочников. Но никто не верит в то, что Рупрехт или кто-нибудь другой — за исключением разве что самого Денниса — отважился бы на такую кармически опасную выходку — сочинять ложь о смерти собственных родителей.
Это не значит, что Рупрехт никого не раздражает, что он не отравляет жизнь основной массе учеников. Нет, большинству с трудом удается общаться с Рупрехтом. Но суть в том, что Скиппи по какой-то необъяснимой причине действительно нравится Рупрехт, и потому сложилось так: кто дружил со Скиппи, тот получал в нагрузку и Рупрехта — такой вот 75-килограммовый “подарочек”.
Теперь уже и некоторые другие ребята прониклись к нему симпатией. Может быть, Деннис и прав, может, Рупрехт и в самом деле непрерывно несет чушь — но все равно это совершенно не похоже на все остальное, что они сейчас слышат. Ну вот, проводишь все детство перед телевизором — и уже веришь, что когда-нибудь в будущем все, что ты там видишь, вдруг случится и с тобой: ты победишь в гонках “Формулы-1”, вскочишь в поезд и обезвредишь банду террористов, скажешь кому-нибудь: “Давай сюда свой автомат” и тому подобное. А потом вдруг попадаешь в среднюю школу, и вот уже все расспрашивают тебя о карьерных планах и долгосрочных целях. Постепенно до тебя доходит страшная истина: Санта-Клаус был только верхушкой айсберга, и твое будущее отнюдь не станет катанием на американских горках, как ты воображал, и мир, занятый твоими родителями, мир, где моют посуду, посещают зубного врача, ездят по выходным в гипермаркет “Сделай сам” за напольной плиткой, — все это, в общих чертах, и есть то, что люди подразумевают под словом “жизнь”. И теперь, когда проходит очередной день, кажется, будто захлопнулась еще одна дверь — например, с надписью “ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КАСКАДЕР” ИЛИ “ПОБЕДИТЬ ЗЛОГО РОБОТА”, а потом проходят недели, и все новые двери — БЫТЬ УКУШЕННЫМ ЗМЕЕЙ, СПАСТИ МИР ОТ АСТЕРОИДА, РАЗОБРАТЬ БОМБУ ЗА СЧИТАНЫЕ СЕКУНДЫ — продолжают захлопываться, и уже через некоторое время ты слышишь этот звук с удовлетворением и начинаешь сам захлопывать некоторые двери — даже те, которые захлопывать вовсе не обязательно…
И в начале этого процесса — мрачного процесса избавления от детских мечтаний, который даже в большей степени, нежели игра гормонов или знакомство с девочками, составляет подлинную суть взросления, — Рупрехт с его безумными теориями оказывается, как ни странно, большим утешением.»
Кристофер, 15 лет
"Загадочное ночное убийство собаки" Марка Хэддона
Это короткая повесть, основное назначение которой - погрузить вас в мир юного сохранного аутиста, позволить вам хотя бы эмпатически пережить все те сложности, с которыми вам вероятнее всего никогда не придется иметь дела, и восхититься смелостью и недюжинными интеллектуальными усилиями, которые требуются для их преодоления. И хотя она едва ли в должной степени сможет подготовить вас к взаимодействую с аутистами, достаточно будет, если она подтолкнет вас к пересмотру ваших представлений о нормальном поведении и смягчению ваших ожиданий по отношению к другим - может быть, совершенно не похожим на вас - людям. Вряд ли вам так сразу удастся отказаться от "нормальные люди не кричат лежа на полу в общественном месте" или "нормальные люди не писаются, потому что им не понравился общественный туалет", но есть бессчетное количество других гораздо менее шокирующих поступков, которые приводят вас в возмущение вместо того, чтобы вызывать сочувствие, а если вы еще и родитель (а значит обладаете практически неограниченной властью над полностью зависимым от вас существом) - заставляют вас наказывать, вместо того, чтобы остановиться и подумать. Хуже всего то, что часто дивиантное поведение и проблемы-то никакой не создает, но мы автоматически одергиваем, запрещаем, заставляем просто потому что у нас есть власть и нет причин ею не воспользоваться. Эта книга может дать вам причины нехитрым, но действенным способом - разрешит влезть в чужую шкуру и, пока вы в ней, хлестнет пару раз наотмашь.
бонус Марк Хэддон (в переводе Анастасии Куклей) "Загадочное ночное убийство собаки":
«Я полагаю, что люди очень часто не понимают друг друга. И тому есть две основные причины.
Первая основная причина состоит в том, что люди часто общаются, не используя слов. Шивон говорит, что, если поднять одну бровь, это может означать много разных вещей. Это может значить: «Я хочу заняться с тобой сексом», и также это может значить: «Я думаю, что ты сейчас сказал глупость».
Еще Шивон говорит, что если закрыть рот и громко дышать через нос, то это означает, что ты расслабился, или что ты раздражен, или что ты зол. Все зависит от того, сколько воздуха зараз проходит через твои ноздри, и с какой скоростью, и какую форму принимают в этот момент твои губы, и как ты сидишь, и что ты говорил перед этим, и еще от сотни других вещей. И эти вещи слишком сложны, чтобы все их осмыслить за две секунды.
Вторая основная причина состоит в том, что люди часто говорят, используя метафоры. Вот примеры метафор:
Я сейчас лопну от смеха.
Она носила его образ в своем сердце.
У каждой семьи есть скелет в шкафу.
Ему подложили свинью.
Собака была мертвее мертвого.
Слово «метафора» обозначает перенесение чего-то из одного места в другое, и оно образовалось из греческих слов μετα (что означает «из одного места в другое») и φερειν (что означает «нести»). Вы используете слова для обозначения чего-то, что они на самом деле не значат. Тогда это называется метафорой.
А я думаю, это можно назвать ложью, потому что свиней никто никуда не подкладывает и люди не хранят скелеты у себя в шкафах. И когда я пытаюсь соорудить картинку фразы у себя в голове, это меня только запутывает. Потому что я не могу представить, как можно что-то носить в сердце и как это связано с приязнью. И оттого я забываю о человеке — человеке, о котором изначально шла речь.
Мое имя — тоже метафора. Оно означает «перенесение Христа» и тоже сложено из греческих слов χριστοξ (что значит Иисус Христос) и φερειν. Это имя было дано святому Кристоферу, потому что он перенес Иисуса Христа через реку.
Вы можете спросить, как же его звали до того, как он перенес Христа через реку. Но его никак не звали, поскольку это апокриф, а апокриф — тоже ложь.
Мать говорила, что Кристофер — чудесное имя, потому что оно обозначает историю о том, как быть добрым и помогать другим. Но я не хочу, чтобы мое имя обозначало историю о том, как быть добрым и помогать другим. Я хочу, чтобы мое имя обозначало меня.»Элвуд, 16 лет
"Мальчишки из «Никеля»" Колсона Уайтхеда
Исправительные школы для подростков - тема хорошо проработанная в литературе. Хорошо, но недостаточно. Достаточно будет, когда жизни сложных подростков с этих школ будут начинаться, а не заканчиваться ими. А если вы не верите, что так бывает, почитайте про питерский цирк "Упсала" - возможно, это отчасти вернет вам веру в людей. И в общем-то всё.
бонусКолсон Уайтхед (в переводе Александры Самариной) "Мальчишки из «Никеля»":
«Лучший в своей жизни подарок Элвуд получил на Рождество 1962 года, пускай даже в мыслях, которые после этого зародились у него в голове, крылась его, Элвуда, погибель. Пластинка под названием «Мартин Лютер Кинг в церкви “Гора Сион”» была единственной в его коллекции и почти не сходила с проигрывателя. У его бабушки Гарриет сохранилось несколько записей в жанре госпел, но она включала их, только когда житейские невзгоды совсем ее одолевали. Элвуду слушать популярные песенки строго-настрого запрещалось – из-за их безнравственности. В тот год ему дарили еще и одежду – носки, новый красный свитер, который он охотно носил, но с пластинкой, заигранной почти до дыр, это не шло ни в какое сравнение. Каждая царапинка, каждая щербинка, появившаяся на ее поверхности за эти месяцы, знаменовала собой открытие, новую веху в постижении слов преподобного. Истины, потонувшей в трескучем шипении.
Телевизора у них не было, но речи доктора Кинга представляли собой такую яркую хронику всего, через что негритянский народ уже прошел, – и что ждет его дальше, – что записи эти были все равно что телерепортажи. Если не лучше и не масштабнее: подобно демонстрации на огромном экране кинотеатра под открытым небом – пару раз Элвуд в таких бывал. Он отчетливо видел и как белый грех рабства преследует африканцев, и как сегрегация унижает и подавляет темнокожих; а еще любовался грядущим триумфом, предвкушая день, когда все двери, прежде закрытые перед людьми его расы, будут распахнуты настежь.
Речи эти записывали по всей стране – от Детройта до Шарлотт и Монтгомери – и приносили Элвуду вместе с вестями с полей битвы за гражданские права, охватившей континент. А одно выступление даже заставило его почувствовать самое настоящее родство с семейством Кинг. В то время каждый ребенок хотя бы раз слышал о парке развлечений Фан-таун – одним довелось в нем побывать, другие завидовали этим счастливчикам. В грамзаписи под номером три на стороне А доктор Кинг говорил, как сильно его дочери Иоланде хотелось попасть в парк, что на Стюарт-авеню в Атланте. Всякий раз, когда она видела на шоссе огромные плакаты или рекламу по телевизору, умоляла родителей сводить ее туда. Тогда доктор Кинг и рассказал ей – своим раскатистым, безрадостным баритоном – о сегрегации, вытесняющей цветных мальчиков и девочек на задворки общества. О том, что белые сильно ошибаются – не все, конечно, – но и их голоса вполне достаточно, чтобы придать сегрегации смысл и вес. Он посоветовал дочери научиться противостоять соблазнам ненависти и обиды, а напоследок уверенно произнес: «Пусть ты не можешь попасть в Фан-таун, но никогда не забывай, что ты ничем не хуже тех, кого туда пускают».
Элвуд тоже был ничем не хуже. Пускай и жил в Таллахасси, за двести тридцать миль к югу от Атланты. Когда он гостил в Джорджии, у кузенов, он иногда видел рекламу Фан-тауна. Крутые горки, беспечная музыка, бойкие белые дети, выстроившиеся в очередь, чтобы прокатиться на аттракционе «Дикая мышь» или сыграть в мини-гольф. Или пристегнуться к креслу «атомной ракеты» и отправиться на Луну. В рекламе упоминалось, что для отличников вход свободный – надо только показать табель с красным штампиком от учителя. Элвуд, к которому это как раз относилось, уже скопил целую стопку доказательств своих успехов, чтобы было что предъявить в тот день, когда ворота Фан-тауна распахнутся перед всеми чадами Господними, как предрекал доктор Кинг. «Я туда целый месяц смогу бесплатно ходить, это уж как пить дать!» – сказал он бабушке, лежа на полу в гостиной и обводя большим пальцем проплешину на ковре.
Этот самый ковер его бабушка Гарриет раздобыла в переулке за отелем «Ричмонд» после недавнего ремонта. Комод, стоявший у нее в спальне, маленькая прикроватная тумбочка из комнаты Элвуда и три светильника тоже были в свое время выдворены из отеля. Гарриет работала в нем с тех самых пор, как в четырнадцать лет пришла помогать с уборкой матери. А как только Элвуд перешел в старшие классы, управляющий «Ричмонд», белокожий мистер Паркер, недвусмысленно намекнул ему, что готов взять такого смышленого парня швейцаром хоть сегодня, но его ждало разочарование: мальчик нанялся в лавку «Табак и сигары от Маркони». Мистер Паркер всегда с теплотой относился к их семье, даже после того как ему пришлось уволить матушку Элвуда за воровство.
Элвуду нравился и «Ричмонд», и мистер Паркер, но от одной мысли, что уже четвертое поколение его семьи будет работать в отеле, ему становилось не по себе, а почему – он и сам толком не мог объяснить.»