Романтическое эстетствующее сибаритство

Первой книжкой, прочитанной мною у Рубиной, был "Почерк Леонардо", и в ней была некоторая закавыка.
Что автор(ка) безупречно владеет кистью, не оставляло никаких сомнений: язык в книге пел, плясал и закручивался в кренделя, изображая все и вся в таких сочных красках, с такими нюансами палитры и с таким безупречным владением словом, в том числе редким с пометкой "книжное" в словаре, что просто в рамочку, в рамочку немедленно, а еще в учебник по литмастерству и премий всяких побольше.
Вторым прекрасным было выполненное на пять с плюсом домашнее задание - основательный фундамент отрытого в библиотеках, обговоренного со специалистами, подуслушанного в трамвае и выцеженного из собственной памяти.
А потом шла закавыка и все для меня портила: в "Почерке Леонардо" не хватало не просто сюжета - истории, не срастались эпизоды, не укладывались в мозаику, не делались чем-то большим вместе, чем по отдельности. Тем обиднее, что все могло бы быть, но мне казалось, для этого понадобился бы как минимум соавтор. И потому я Рубину долго не читала.
И зря.
Оказалось, было достаточно смены центрального персонажа. Про гениальную левшу, прозревающую мысли и будущее, ей отчего-то не писалось, приплетенный к истории фаготист перетаскивал на себя одеяло и явно рвался в главные герои, не имея для этого никаких оснований и корежа всю композицию. Книга вторая условно того же цикла - "Людей Воздуха" - практически не отличается от первой набором персонажей, тем и сеттингом - книга близнец - только главный герой теперь тот самый фаготист - на этот раз в роли художника - и его история автору явно любимей, потому и выходит хорошо. (А гениальная левша стала мамой главного героя и отлично отыграла ключевого второстепенного персонажа.)
А выходит, правда, хорошо. Образцово. Завлекательно. С чувством. С расстановкой. Композиционно безупречно. Выдавая в лучшем виде все обещанное, как повар в трехмишленозвездном ресторане превращает каждый пункт меню в идеальную версию ожидаемого. В меню значится: "Белая голубка Кордовы", романтическая история

спойлер

с трагическим финалом о мошеннике, художнике и донжуане из славного испанского (еврейского) рода пиратов и соблазнителей. Если это то, что вам по вкусу - берите, не сомневайтесь. Я вот, пожалуй, через год-другой приду за добавкой.

Бонус

Дина Рубина "Белая голубка Кордовы":

«На первом курсе академии жить стало куда веселее: у Захара с Андрюшей появилась мастерская — огромная мансарда с отличным верхним светом. Вообще, в Питере с мастерскими было раздолье: любое домоуправление владело сокровищем — нежилым фондом. Полуподвалы, мансарды и чердаки, волнуясь всеми фибрами сплетенных паутин, ждали своих вдохновенных обитателей. Главное было получить справку в деканате — студент такой-то нуждается в мастерской. И если толково подойти к вопросу, можно устроиться и без денег: лозунги к праздникам писать или портрет начальника ЖЭКа.
Захар был гением устройства подобных сделок. И за восемьдесят метров в мансарде дома у Обводного канала, на Лиговском проспекте — седьмой этаж по черной лестнице, — они с Андрюшей обязались расписывать декорации в клубе жилконторы.
Место оказалось густое, исконно питерское. Рядом — гастроном, напротив — кинотеатр «Север». А неподалеку на Пушкинской — там, где скверик с памятником, — в скромном кафе изумительно готовили рисовую кашу с изюмом. Запекали ее в печи, в горшочке, и подавали с тоненькой золотистой корочкой, эх!
За неделю они обставили мастерскую. Жука отдала этажерку и два стула. Кое-что вытащили из старых заколоченных домов, поставленных на капремонт: золоченый деревянный барочный карниз на окно XVIII века, бронзовые подсвечники, засиявшие после чистки, медную подставку под зонты на трех когтистых лапах и старинное квадратное кресло красного дерева, с львиными головами под подлокотниками и на спинке. С трудами великими перенесли, отдыхая через каждые двадцать шагов, найденный в пустой квартире круглый стол с разбитой мраморной столешницей. Андрюша накинулся на все это хозяйство коршуном, и целыми днями возился, приговаривая Бабанино: «починять-починять!».
Но главное: Игорь Мальков, молодой режиссер из «Ленконцерта», с которым они уговорились ставить в клубе первый спектакль — «Золушку» Шварца, — подарил им дивный пружинный диванчик с тещиной дачи; обшивка на цветастых валиках чуток ободрана, но крепок, что твой батут. Однако… тяжел, гробина! Ребята, сказал Игорь, не сомневайтесь: этот старый конь перевез на своей натруженной спине не одну наездницу. И втроем они часа три втаскивали диван на седьмой этаж.
По поводу наездниц: оба в то время словно с цепи сорвались. Табличкой «занято» служила пластинка Дюка Элингтона. Если она висела на двери той стороной, где записан легендарный «Караван», значит, путь в мастерскую закрыт; значит, сейчас там, на волнах барханов, мерно плывет саксофонная одурь любви, и третьего лишнего просят временно отвалить.
В конце-концов жильцы нижних квартир, измученные бурной светской жизнью двух юных «мазил», написали в домоуправление донос. Это было поэтическое послание: «…а стоит только спуститься сумеркам, как по лестнице все — женщины, женщины, женщины… Много раз мы обращались в милицию, но нам отвечали, что за молодежью — будущее…»
Наконец, в разгар очередной вечеринки явился мент, разогнал честную публику, устроил дикую головомойку художественным ковбоям и диванчик велел убрать.
Они пригласили всех на похороны диванчика, с панихидой и надгробными речами. Подробно перечислили все дивные тела, вздрагивавшие на его пружинах; каждую пружину оплакали по отдельности… В последний раз поставили Дюка Эллингтона… Выволокли диванчик, и с грузчицкими воплями — вира! майна! — пусть слышат эти гады — утопили в Обводном канале. Не на помойку же его выбрасывать, резонно заметил Андрюша.»

---

Когда хочется извращений

Скажите, вас иногда тянет на странное? Чтобы было непонятно не только, понравилось вам или нет, но и про что это было и зачем это вообще кто-то написал, а вы прочитали. Чтобы прочитанное доходило медленно-медленно, а мысли бродили кругами, от и снова до, пока в какой-то момент вы не поймете, что распробывали (как маслины), и было это, пожалуй, весьма недурственно, и вы даже непрочь повторить.

Нет, я не про "В ожидании Годо". (Оно до меня до сих пор не дошло.)

И не про "Улисса". (Его сложность, как мне кажется, во многом снимается комментариями Хоружего (UPD: а еще лучше - Армена Захаряна: www.youtube.com/watch?v=P0k9cd2eJcU&list=PLE35D...), хоть и утомляет листать книгу туда-сюда), или советом расслабиться и позволить автору творить все, что ему хочется, ни мало не напрягаясь по этому поводу.

И не про магреализм... А нет, наверное, про него, родимый. Такой скорее Борхесовского, чем Маркесовского пошиба. С нафталиновой ноткой Кафки для особой пикантности. Итак, позвольте представить вашему вниманию повесть (извините, конечно же новеллу в 24 предложениях) под названием "Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями" Фридриха Дюррентматта. Уже название - это что-то, да? Вот. И дальше не хуже. Строго говоря, это детектив. Наверное. Нет, не правда. Никакой это не детектив. Это литературная игра, не предполагающая возможности выиграть (вам, а автору соотвественно проиграть). Сколько раз можно поменять читателю перспективу на происходящее на бумаге (точку наблюдения, а?), изменив при этом не только его ожидания относительно развития сюжета, но и восприятие всей композиции произведения, его жанра и... хм... проблематики? (Сколько? Дайте-ка посчитать... Четыре раза как минимум.) А потом, когда все окончательно запутается, как ни в чем ни бывало вернуть его (читателя, и ее - историю) в исходную точку - в детектив - и оставить там с явственным ощущением, что его (читателя) обжулили.

Вот написала и теперь думаю: спойлер или не спойлер?

Короче.

Хочется извращений - вот их вам!

Бонус

Фридрих Дюррентматт "Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями":


«Д. выслушал сообщение Ф., рассеянно заказал себе бокал вина, хотя было только одиннадцать часов, и, столь же рассеянно осушив его, сразу заказал еще один и заметил, что он вообще-то до сих пор занят никчемной проблемой, справедливо ли тождество А=А, ведь оно предполагает два тождественных А, тогда как существовать может лишь одно тождественное себе самому А, относительно же реальности это все равно бессмысленно, ни один человек себе не тождествен, ибо он подвластен времени и, если быть точным, в каждое мгновение иной, чем прежде, иногда ему кажется, он каждое утро другой, словно иное "я", вытесняя предыдущее, пользуется его мозгом, а значит, и его памятью, поэтому он с радостью занимается логикой, которая бытует по ту сторону любой реальности и отвержена от любой экзистенциальной неудачи, вот почему он способен воспринять историю, которой она его попотчевала, лишь в самых общих чертах; старина фон Ламберт потрясен не как супруг, а как психиатр; от врача сбежала пациентка, и свою человеческую неудачу он сразу же превращает в неудачу психиатрии, этот психиатр точно страж без узника, ему не хватает объекта, и виной он называет всего-навсего эту нехватку, а от Ф. хочет всего-навсего недостающего документа для своего досье; стараясь узнать то, чего никогда не поймет, он хочет, так сказать, вернуть умершую в свою тюрьму - материальчик для комедиографа, от начала и до конца, если б не крылась тут проблема, которая его, Д., тревожит уже давно, ведь у себя дома, в горах, он держит зеркальный телескоп, так вот, этот неуклюжий прибор он наводит иной раз на скалу, откуда за ним наблюдают люди с биноклями, после чего эти наблюдатели с биноклями, едва обнаружив, что он наблюдает за ними в телескоп, спешно ретируются, а это только подтверждает логический тезис, что на любое наблюдаемое есть наблюдающее, каковое, если наблюдается тем наблюдаемым, само становится наблюдаемым, - банальное логическое взаимодействие, однако же, транспонированное в реальность, оно оказывается весьма опасным; оттого, что он наблюдает за ними в телескоп, наблюдающие за ним чувствуют себя пойманными с поличным, а это чувство пробуждает стыд, стыд зачастую рождает агрессию, иные из ретировавшихся возвращались, когда он, Д., убирал свой прибор, и бросали камни в его дом, и вообще все, что происходит между теми, кто наблюдает за ним, и им, наблюдающим за своими соглядатаями, весьма показательно для нашего времени, каждый, чувствуя, что все за ним наблюдают, тоже наблюдает за всеми, нынешний человек постоянно находится под наблюдением, государство наблюдает за ним все более утонченными способами, человек все отчаяннее пытается уйти от наблюдения, государству становится все более подозрителен человек, и наоборот, человеку - государство, точно так же всякое государство наблюдает за другими государствами и чувствует, что другие наблюдают за ним, а человек, как никогда прежде, наблюдает за природой, изобретая для этого все более изощренные приборы, как-то: фото- и кинокамеры, телескопы, стереоскопы, радиотелескопы, рентгеновские телескопы, микроскопы, электронные микроскопы, синхротроны, спутники, космические зонды, компьютеры; у природы выманивают все новые наблюдения - от квазаров, удаленных на миллиарды световых лет, до мельчайших, размером в миллиардные доли миллиметра частиц, до открытия, что электромагнитное излучение есть излученная масса, а масса есть застывшее электромагнитное излучение; никогда прежде человек не наблюдал природу так усиленно, она стоит перед ним как бы нагая, лишенная всех тайн, из нее извлекают выгоду, над ее ресурсами измываются, оттого ему, Д., иногда кажется, будто природа в свою очередь наблюдает за наблюдающим ее человеком и становится агрессивной; загрязненный воздух, отравленная почва, зараженные грунтовые воды, умирающие леса, - это забастовка, сознательный отказ обезвреживать вредные вещества, тогда как новые вирусы, землетрясения, засухи, наводнения, ураганы, вулканические извержения и так далее суть защитные меры наблюдаемой природы, направленные против того, кто за нею наблюдает, точно так же как его телескоп и камни, брошенные в дом, суть контрмеры против наблюдения, нечто похожее - если вернуться к теме - произошло и между фон Ламбертом и его женой(...)»

---

Книги о людях

Наступает такой странный возраст в моей читательской биографии, когда сюжет становится необязательным, а вот мастерство исполнения и прозекторская дотошность наоборот весьма желательными. Теперь я могу читать книги, о которых нельзя сказать о чем они. О людях. Откуда можно узнавать, что их тревожит и как они с этим справляются (или нет). Проникаться сочувствием к незнакомцам и одновременно закаляться в забывании, которое не позволяет умирать от сопереживания каждой трагедии. Трогать осторожными пальцами свои внутренние болячки и мозоли. Хорошие книги, которые раньше могли бы стать отравой, а теперь превратились в горькое лекарство.
Если вам тоже уже пора, почитайте "Оливию Киттеридж", сборник меланхоличных рассказов о людях, который дает силы преодолевать свою собственную жизнь.

Бонус

Элизабет Страут "Оливия Киттеридж":


«Оливия понимает, почему Крис так и не позаботился обзавестись множеством друзей. В этом смысле он такой же, как она, — не терпит пустопорожней болтовни. Вот так же они станут болтать и о тебе, как только повернешься к ним спиной. «Никогда не доверяйся никому», — говорила мать Оливии много лет назад, после того как кто-то оставил корзину с коровьими лепешками у их парадной двери. Такой образ мыслей вызывает ужасное раздражение у Генри. Но Генри и сам вызывает раздражение, упрямо оставаясь в наивном убеждении, что жизнь ровно такова, какой ее изображает каталог Сирса: все вокруг стоят и улыбаются.

Тем не менее Оливия и сама тревожилась из-за того, что Кристофер одинок. А прошлой зимой особенно — ее преследовала мысль о том, как, состарившись, ее сын станет возвращаться после работы домой в темноте, а их с Генри уже не будет. Так что на самом-то деле она рада Сюзанне. Просто все случилось неожиданно и надо привыкнуть, но, если учесть все обстоятельства, доктор Сью прекрасно подходит. К тому же она вполне дружелюбна к Оливии. («Не могу поверить! Неужели вы делали все чертежи сами?!» Светлые брови взлетают до небес.) Кроме того, надо прямо сказать, Кристофер от нее просто без ума. Конечно, в данный момент секс у них, вероятно, необычайно волнующий, и они, несомненно, считают, что так оно и будет длиться, — молодые пары всегда так думают. А еще они думают, что с одиночеством покончено.

Эта мысль заставляет Оливию раздумчиво кивнуть, хотя она по-прежнему лежит на кровати. Она знает: одиночество способно убивать людей — разными способами реально довести человека до смерти. Оливия втайне считает, что жизнь вообще-то зависит от того, что она мысленно называет «большими всплесками» и «малыми всплесками». Большие всплески — это события вроде вступления в брак или рождения детей, личные отношения, которые держат тебя на плаву, но под этими большими всплесками кроются опасные, невидимые течения. Поэтому человеку необходимы еще и малые всплески: скажем, дружелюбный продавец в магазине Брэдли, или официантка в пончиковой «Данкин-донатс», которая помнит, какой кофе ты любишь. Мудрёные дела на самом-то деле.»

---

"Вроде хорошо, но не оставляет ощущение, что где-то рядом в кустах подгнивает труп"

Так ухватил (за руку) сущность Маркесовского магреализма один мой хороший друг, а я спешу подписаться, потому что ничего точнее все равно не придумаю. Откровенно гадкое так аккуратно (эстетично!) зачесано в текст, что травмированный культурой читатель не может не застынь с полным ртом и тревожной мыслью: "Что это? Так и должно быть? Глотать? Или все-таки выплюнуть?" И кто-то просто обязан выпрыгнуть с огромной фотокамерой. Попались! Застуканы в самом компрометирующем виде в весьма постыдных декорациях. Растеряли, значит, все свои жизненные установки и ценности в гнилом буржуазном эстетстве. А вот не надо было вчувствоваться-всочувствоваться во всех этих персонажей и примерять эти дикие обстоятельства на себя. Что вы теперь будете делать? Я вот ничего не делаю, просто жду, пока выйдет из оргазнизма естественным путем. И удивляюсь: как же сильно - зараза! - желение жить в наративе, подавай нам не будни, а историю, да пусть с гнильцой и без содержания, но по форме, по форме-то... Хотите, чтобы и вас прополоскало, почитайте и вы. Нет, правда, это очень хорошо сделано.

Бонус

Габриэль Гарсиа Маркес "Любовь во время чумы":


«В один прекрасный день, в конце января, тетушка неожиданно положила шитье на стул и вышла, оставив племянницу одну у дверей под ливнем осыпавшихся с миндаля желтых листьев. Воодушевленный предположением, что ему, возможно, специально предоставляют случай, Флорентино Ариса перешел через улицу и остановился перед Ферминой Дасой так близко, что услышал хрипотцу ее дыхания и шедший от нее цветочный дух, по которым он будет узнавать ее потом до конца дней. Стоя с высоко поднятой головой, он заговорил отважно, как сумеет заговорить только еще один раз, полвека спустя, и точно по такому же поводу.

— Прошу одного: примите мое письмо, — сказал он.

Фермина Даса не думала, что у него такой голос: ясный и твердый, он никак не вязался с его томными манерами. Не поднимая глаз от вышивания, она ответила: «Я не могу его принять без отцовского позволения». Флорентино Арису с ног до головы обдало жаром ее голоса, и его приглушенного звона он не забудет уже до самой смерти. Однако он остался тверд и тотчас же возразил:

— Примите его. — И смягчил твердость своего тона просьбой: — Речь идет о жизни и смерти.

Фермина Даса не взглянула на него, не оторвалась от вышивания, но решение ее приоткрыло дверь, за которой был целый мир.

— Приходите сюда каждый день, — сказала она, — и ждите, когда я сяду на другой стул.

Флорентино Ариса не понял, что означали ее слова, но в понедельник на следующей неделе увидел со своей скамейки в парке ту же самую картину с одной разницей: когда тетушка Эсколастика вошла в дом, Фермина Даса поднялась и пересела на другой стул. Флорентино Ариса, с белой камелией в петлице сюртука, перешел через улицу и предстал перед ней. И проговорил: «Это самый великий момент в моей жизни». Фермина Даса не подняла на него глаз, но кинула взгляд окрест и увидела пустынные улицы в послеполуденной жаре и ворох мертвых листьев, кружащийся под ветром.

— Давайте его сюда, — сказала она.

Флорентино Ариса думал принести ей все семьдесят страниц, которые знал наизусть — столько раз он их перечитывал, — но потом решил ограничиться запиской на половинке листа, сдержанной и ясной, в которой просто предлагал ей главное: неколебимую верность и вечную любовь. Он вытащил записку из внутреннего кармана сюртука и поднес ее к глазам озабоченной вышивальщицы, которая все еще не решалась взглянуть на него. Она увидела голубой конверт в окаменевшей от страха руке и протянула пяльцы, чтобы он положил на них письмо, она не хотела, чтобы он тоже заметил, как дрожат у нее руки. И тут произошло такое: птичка вспорхнула в ветвях миндалевого дерева и капнула прямо на вышивание. Фермина Даса быстро спрятала пяльцы за стул, чтобы Флорентино Ариса не заметил, что произошло, и первый раз подняла на него свое пылающее лицо. Флорентино Ариса, по-прежнему держа письмо в руке, невозмутимо сказал: «Это доброе предзнаменование». И она поблагодарила его, улыбнувшись ему первый раз, взяла конверт, сложила вдвое и спрятала за лиф. Тогда он вынул из петлицы камелию и протянул ей. Она не приняла цветка: «Это — цветок помолвки». И, понимая, что время истекает, снова напустила на себя обычную строгость.

— А теперь ступайте, — сказала она, — и не приходите, пока я вас не извещу.

Когда Флорентино Ариса увидал ее в первый раз, мать сразу догадалась раньше, чем он ей рассказал, потому что он совсем перестал разговаривать, потерял аппетит и ночами напролет ворочался в постели. Теперь, ожидая ответа на письмо, он так волновался, что его то и дело рвало желчью, несло и шатало из стороны в сторону; то были признаки не любовного недуга, а смертоносной чумы. Крестный Флорентино Арисы, старик-гомеопат, бывший поверенным еще в сердечных делах Трансито Арисы в пору ее девичества, при первом взгляде на больного крестника тоже встревожился, потому что пульс у того был слабый, дыхание хриплым, неровным, да еще холодный пот, словно у умирающего. Однако осмотр показал, что температуры у него нет, ничего не болит, и страдает крестник только одним — желанием срочно умереть. Врач умно расспросил сперва больного, потом мать и еще раз убедился: симптомы у любви и у чумы одинаковые. Он прописал отвар из липового цвета для успокоения нервов и намекнул, что хорошо бы переменить обстановку, поискать утешения вдали отсюда, но Флорентино Ариса страстно желал обратного: наслаждаться своими муками.

Трансито Ариса была свободной сорокалетней женщиной, и ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не удовлетворяло ее природного стремления к счастью, а потому она переживала любовные дела сына как свои собственные. Она поила его успокоительными отварами, когда он начинал заговариваться, укрывала шерстяными одеялами от озноба и подбадривала его страдать в свое удовольствие.

— Пользуйся. Пока молод, страдай сколько душе угодно, — говорила она ему. — Такие вещи всю жизнь не длятся.»

---

Настроение "бурбон"

"Чтение огромного количества справочной литературы чрезвычайно полезно для вашего душевного здоровья. Да или нет?" И нет и да. Ну, то есть когда непоправимый вред уже нанесен, остается только несомненная польза. Правильно?

Остроумная и удивительно увлекательная coming-of-age story в детективных декорациях попалась мне на четвертом десятке (окей, окей, в самом начале его) жизни, и как ни странно, пришлась весьма кстати. Осталась после нее послевкусием какая-то лихая бодрость, как от крика "На абордаж!", когда ты под Веселым Роджером с веселой золотой серьгой в ухе и верным золотым зубом во рту. В ней много смехуечков, и много метких наблюдений, и не меньше откровенной (и намеренной) лапши на уши. И все это со сносками. (Да, я люблю сноски. Все любят сноски. И вы тоже любите. Даже не пытайтесь возражать.) С чем-то сравнить сложно. На ум приходят разве что трагикомедии, вроде дома Свифта или тех же мертвых Розенкранца с Гильденстерном. Потому что...

"В это трудно поверить, но жизнь одновременно и смешна, и печальна. Да или нет?" Да. Несомненно. Подписываюсь.

Больше ничего не скажу, потому что все, что больше, - спойлер.

Бонус

Мариша Пессл "Некоторые впоросы теории катастроф":


«В настроении «бурбон» папа часто провозглашал тост в память Бенно Онезорга, застреленного берлинскими полицейскими во время студенческих волнений 1967 года. Папа в свои девятнадцать лет стоял на митинге рядом с ним.
– Я наступил ему на шнурок от ботинка, а потом он упал. И когда я заглянул в его мертвые глаза, вся моя жизнь, все глупости, которые я считал важными, – оценки, положение в обществе, моя девушка, – все это словно застыло одним куском льда.
Тут папа замолкал и тяжело вздыхал (вернее, это был даже не вздох, а выдох эпических масштабов, словно папа собирался играть на волынке). От него пахло алкоголем – странно-горячий запах. В детстве я думала, что так пахли поэты-романтики и те латиноамериканские генералы девятнадцатого века, о ком папа любил говорить, что они «то ныряли, то взмывали ввысь на волнах революционной борьбы».
– Тогда и произошел, так сказать, мой поворот к большевизму, – рассказывал он. – В ту минуту я решил идти на штурм Зимнего. В твоей жизни тоже такая будет, если повезет.
А после Бенно папа иногда принимался излагать один из любимейших своих принципов под названием «История жизни». Но только если ему не надо было сочинять на завтра лекцию или дочитывать главу в новой книге о войне, написанной его знакомым по Гарварду (подвергая ее скрупулезному анатомическому исследованию, словно коронер в поисках доказательств преступного умысла): «Вот оно! Сразу видно, что Лу Суонн – шарлатан! Жулик навозный! Послушай только эту бредятину: „Для успеха революции необходимо, чтобы вооруженные боевики сеяли панику среди населения; насилие впоследствии набирает обороты и переходит в полномасштабную гражданскую войну“. Да этот кретин знать не знает, что такое гражданская война!»)
– Человек сам в ответе за то, быстро или медленно листаются страницы его жизни, – говорил папа, задумчиво почесывая подбородок и поправляя обмякший воротничок сорочки из ткани шамбре. – Даже если у тебя имеется Веская Причина, все равно история твоей жизни может оказаться скучнее штата Небраска, и виновата в этом будешь только ты. Так вот, если почувствуешь, что за окном машины тянутся бескрайние поля, ищи, во что верить помимо себя самой, – желательно нечто такое, к чему не примешивается запашок лицемерия. И в бой! Не зря Че Гевару до сих пор печатают на футболках, не зря до сих пор шепчутся о Ночных Дозорных, притом что о них уже двадцать лет ни слуху ни духу… А главное, солнышко, ни в коем случае не пытайся изменить чужой сюжет, как бы сильно этого ни хотелось, когда разные бедолаги рядом с тобой – в школе, вообще в жизни – летят очертя голову прямо в пропасть, откуда вряд ли смогут выбраться. Отринь соблазн. Трать силы на свою историю. Улучшай ее как можешь. Пусть ее размах будет шире, содержание – глубже, тема – всеохватней. Какая именно тема – не важно, ты откроешь ее сама. Борись за нее! В основе всего – мужество. Отвага. Mut по-немецки. Другие пусть разыгрывают свои короткие рассказы, штампованные, случайные, изредка приправленные банальным до боли гротеском. Кое-кто состряпает прямо-таки греческую трагедию – страдальцы от рождения, страдальцами и умрут. А ты, моя строгая весталка тишины, – твоя жизнь сложится в настоящий эпос, не меньше. Уж чья-чья, а твоя история – на века.
– Откуда ты знаешь? – каждый раз спрашивала я.
По контрасту с папиной убежденностью вопрос всегда казался жалким и неуверенным.
– Просто знаю, и все. – Папа закрывал глаза, показывая, что не хочет продолжать разговор.
В тишине чуть слышно позвякивал тающий лед в его стакане.»

---

"...не бояться их глаз"

Читали ли вы биографию мадам Кюри, написанную ее дочкой Евой? И если да, то висит ли портрет Склодовской над вашим рабочим столом?
Я не назвала бы Еву таким уж выдающимся биографом, а белитрезированную жизнь ее матери особенно увлекательной или насыщенной фактурой, несмотря на все описания и выдержки из писем. Мне кажется, что почти любой хороший современный исторический беллетрист справился бы с задачей на порядок лучше. И все же. Если у вас найдется два-три свободных вечера и вы знакомы с великой полькой только по статье в Википедии, не пожалейте времени. Что-то в этом есть. Тот самый эффект "приземления", из-за которого я побаиваюсь биографического жанра, особенно если герой повестовования висит над моим рабочим столом дорог мне из романтических соображений, как-то совсем иначе сыграл в случае с мадам Кюри. Ее жизнь - жизнь гения, трудоголика и *с глубоким, но ироническим почтением в голосе* дважды нобелевского лауреата - совершенно недосягаемая вершина, скорее обескураживающая, чем вдохновляющая своей высотой, вдруг стала для меня понятной, как рецепт... нет, лучше как лабораторный эксперимент, которой может быть и непросто повторить "в домашних условиях", но в котором нет никакой магии и недоступных простому смертному компонентов. Вроде лелеемого с младенческого возраста таланта, состояния и/или положения родителей, открывающего все двери, и прочих несправедливых преимуществ, которые обнаруживаются почти за любой успешной в своей области фигурой современности, и которых не перепало никому из нас, простых смертных, родившихся и учившихся в какой-нибудь заднице мира провинции и не проявивших поразившего окружающих блистательного гения ни в пять, ни в двадцать пять. Вот здесь вам и пригодится история Мани Склодовской без всяких бытовых навыков, связей и денег и даже без приличного знания языка, отправившейся учиться в чужую страну естественным наукам во времена, когда женщинам отнюдь не были рады в высших учебных заведениях. Ощущение, что тебя нигде не ждут и тебе ничего не светит, столь знакомое, что прямо мороз по коже продирает, встретит вас на этих страницах и на этих же страницах будет побеждено трудолюбием и настойчивостью. И прочитав их, вы посмотрите на себя в зеркало и скажете: "Ладно. Мне не сдали козырей. Но мы еще посмтрим кто кого", засучите рукава, закусите удила и рано или поздно вырвете у жизни свой грааль - будь он нобелевской премией или чем-то совершенно иным. Ведь она смогла. Вот и вы сможете.


P.S. А фотографию все-таки повесьте. Что бы там ни говорила Ева, Мария довольно некрасивая или, по крайней мере, совершенно нефотогеничная женщина, так что она не будет смущать вас даже этим. Просто будет смотреть с угрюмым безразличием и неудовольствием человека, которого отвлекают от дела ради всякой ерунды. Меня она своим кислым выражением лица очень приободряет в нелегкие времена.

Бонус

Ева Кюри "Мария Кюри":

«Мари - Юзефу, 18 марта 1894 года:
"Я затрудняюсь описать тебе подробно мою жизнь, настолько она однообразна и, в сущности, мало интересна. Но я не томлюсь ее бесцветностью и жалею только об одном, что дни так коротки и летят так быстро. Никогда не замечаешь того, что сделано, а видишь только то, что остается совершить, и если не любить свою работу, то можно потерять мужество.
Мне бы хотелось, чтобы ты защитил докторскую дисертацию... Жизнь, как видно, не дается никому из нас легко. Ну, что ж, надо иметь настойчивость, а главное - уверенность в себе. Надо верить, что ты на что-то годен и этого "что-то" нужно достигнуть, во что бы то ни стало. Быть может, все обернется к лучшему - именно тогда, когда ждешь этого меньше всего".»

---

О феминизме в 17 веке

Не так давно я читала довольно приличную книжицу по истории суфражизма и в последние годы отфильтровала через себя немало публицистики от современных интерсекциональных феминисток, и, в целом, мне кажется, что гендерное равенство медленно, но верно пробивается сквозь асфальт истории насквозь патриархальной цивилизации. Сами посудите, что было и что есть. Господи, да даже феминитивами уже почти никого не напугать! Живем! Но, пожалуй, самое сильное впечатление на меня в этой связи внезапно произвел исторический детектив. (Кстати, во всех отношениях прекрасный детектив, рекомендую любителям жанра безотносительно проблематики. Бежать с текстом наперегонки, угадывая убийц-садовников, да и в чем собственно состоит разгадываемая интрига тоже, крайне увлекательно.) Речь пойдет о "Персте указующем" Йена Пирса. Такой глубокой антипатии к рассказчикам (а их в романе четыре, по одному на каждую часть) я давно не испытывала. И если так подумать, то причиной этой антипатии является именно их презрительное отношение к женщинам, так убедительно - так исторично! - выписанное автором. Мог ли Йен Пирс написать такой продуманный, насыщенный фактурой и хитро закрученный роман только для того, чтобы сделать феминистический statement? Это невероятно и признаю, что, возможно, это мое персональное искажение - но мне кажется, что да. И религиозная (не)терпимость, которая вроде бы ведет основную тему в этом произведении, и казусы эпохи начала естественных наук, которые сияют жемчужинами на главной нити повествования (ну, вот люблю я этот период, тут Нил Стивенсон со своим барочным циклом постарался), и извечная борьба за место под солнцем, понятная нам во все века, по каким бы правилам она не велась - все это в романе не так заострено, как проблема равенства вообще и гендерного в частности - и в фокусе! - не выстроено так ни в композиции, ни в том, какому из основных персонажей - единственному, вернее, единственной - нам позволено сопереживать в полной мере, без оговорок. Суммируя: statement вышел на славу. При том, что он совсем не "в лицо", пожалуй, только в паре мест он вообще выходит на поверхность из-под богатой исторической фактуры середины 17 века и из стремительных хитросплетений детективной игры "Угадай, в чем тут дело". Достану для вас один из таких фрагментов, заодно распробуйте эту диковинку, она очень интересно сделана.

Бонус

Йен Пирс "Перст указующий":

«– А теперь, господин историк, – обратилась ко мне девушка, отпив добрый глоток из своей кружки, – будьте со мной откровенны. Вы желаете нам добра? Я ведь не позволю чинить нам новые беды. Моя мать достаточно натерпелась. Она устала и только в последние годы обрела покой, и я не хочу, чтобы кто-то его нарушил.
В этом я попытался ее успокоить: моя цель – описать события долгой осады и влияние, какое оказали на дело образования умов в университете расквартированные здесь войска. Роль ее отца в мятеже и в разжигании страстей в рядах армии Парламента так или иначе имела значение, но едва ли могла считаться решающей. Я желал знать лишь, почему войска тогда отказались исполнить отданный им приказ, и что именно там произошло. Я надеялся запечатлеть это все на бумаге, прежде чем оно будет позабыто.
– Но вы ведь сами были здесь.
– Был, но в то время мне было только четырнадцать лет, и я был слишком поглощен учением, чтобы заметить бунт непокорных. Помню, как горько был разочарован, когда школу Нового колледжа выгнали из ее помещения возле галереи, и как думал, что никогда прежде не видел солдат. Помню, как стоял близ внешних укреплений, надеясь, что смогу вылить кому-нибудь на голову кипящее масло, мечтая совершить чудеса героизма, за которые благодарный монарх произведет меня в рыцари. А еще я помню, как напуганы были все, когда город сдался. Но важные факты мне не известны. Нельзя писать историю на основе столь ничтожных свидетельств.
– Вам нужны факты? Большинство удовлетворяются тем, что сами себе их выдумывают. Вот что сделали с отцом. О нем говорили, что он человек порочный и буйный, и оскорбляли его за это. Их суда вам мало?
– Возможно, достаточно. Возможно, они даже правы. И все же я не могу не сомневаться. Как так вышло, что такому человеку поверили, за таким человеком пошли столькие его товарищи? Если он был столь отталкивающим, то как мог проявлять он такое мужество? Может ли благородство (если возможно применить такой эпитет к подобному лицу) сосуществовать с низостью? И откуда, – тут я впервые осторожно попытался сказать любезность, – откуда у него взялась столь прекрасная дочь?
Если ей приятно было последнее мое замечание, она, увы ничем этого не выказала. Ни скромно потупленного взора, ни милого румянца – только черные глаза напряженно вглядывались мне в лицо, что стесняло меня еще более.
– Я твердо решил, – продолжал я, дабы скрыть свою неудачную пробу, – выяснить, что произошло. Ты спрашивала, желаю ли я вам добра или зла, так вот, я не желаю вам ни того, ни другого.
– Тогда вы безнравственны.
– Истина всегда нравственна, ибо она есть отражение слова Божьего, – поправил я ее, вновь чувствуя, что говорю что-то не то, и поэтому прячась за напыщенной серьезностью. – Я дам слово твоему отцу. Сама знаешь, ни от кого другого он его не получит. Он или будет говорить через меня, или вовеки останется нем.
Допив последний глоток из своей кружки, она печально покачала головой.
– Несчастен тот, кто говорил так красиво, а теперь принужден говорить через вас.
Полагаю, она совершенно не сознавала, какое оскорбление сорвалось с ее уст, но тогда у меня не было желания указать ей ее место, как она того заслуживала. Я поглядел на нее внимательно, надеясь, что это доверие побудит ее по меньшей мере замолвить за меня словечко перед своей матерью.
– Помню однажды, – продолжала она, помолчав, – я слышала, как он обращался к своему отряду после молитвенного собрания. Мне было лет девять, так что, наверное, это было во время Ворчестерской кампании. Они тогда думали, им скоро предстоит битва, и отец подбодрял и успокаивал людей. От его слов они раскачивались из стороны в сторону, и многие плакали. Возможно, они погибнут, или попадут в плен, или проведут остаток своих дней в узилищах. Такова воля Господа, и не нам злоупотреблять попытками ее разгадать. Господь дал нам лишь один фонарь, дабы различить силу Его доброты, и этот фонарь – наше чувство справедливости, голос Правды, взывающий в душе каждого, кто готов прислушаться к нему. Те, кто заглянет в сердце свое, узнают, что такое Справедливость, и поймут: сражаясь за нее, они сражаются за самого Господа. Этой битвой они заложат основу тому, что однажды земля станет общим достоянием и станет питать сякого, родившегося на ней, и каждый станет глядеть на ближнего своего – даже на старика, недужного или женщину, – как на равного в мироздании Божьем. Во сне и за едой, в бою и в смерти нам надо помнить об этом.
Я не нашелся что сказать. Она говорила так кротко и нежно, голос ласкал меня, когда она повторяла слова своего отца, такие тихие, такие добрые и – с содроганием понял я – глубоко порочные. Тут я начал постигать, что происходило тогда и в чем заключались чары этого Бланди. Если столь обольстительно говорила простая девушка, то каков же был ее отец? Право есть досыта ни один добрый христианин не станет тут возражать. Пока не осознает, что этот человек желал ниспровергнуть право хозяина приказывать наемным работникам, проповедовал кражу собственности у ее владельцев и подрубание самих корней гармонии, связующей каждого со всеми. С кротостью и добротой Бланди вел этих несчастных невежд в пасть самого дьявола. Меня передернуло. Сара глядела на меня со слабой улыбкой.
– Скажете, это бредни безумца, мистер Вуд?
– Как может кто-либо, не будучи безумцем или глупцом, думать иначе? Это же очевидно.
– Я сама из семьи безумцев и потому смотрю на вещи иначе. Думаю, вы считаете, что отец использовал простых людей в одному ему ведомых дурных целях. В этом все дело?
– Отчасти, – холодно ответил я. – Это – от дьявола, что подтверждено пожиранием младенцев и сожжением пленников.
– Пожирание младенцев? – Она рассмеялась. – Сожжение пленников? Какой лжец наговорил такого?
– Я это читал. И многие так говорили.
– И вы этому поверили. Я начинаю сомневаться в вас, господин историк. Если вы прочтете, что в море живут стоглавые звери, способные выдыхать огонь, вы этому поверите?
– Не без основательной на то причины.
– А что ученый человек вроде вас считает основательной причиной?
– Свидетельство моих собственных глаз или рассказ очевидца, чьему слову можно доверять. Но это зависит от того, что ты имеешь в виду. Я знаю, что Солнце существует, потому что могу видеть, я верю, что Земля вращается вокруг Солнца, потому это следует из логичных исчислений, а также это не противоречит тому, что я вижу. Я знаю, что единороги существуют, потому что подобное существо возможно в природе и потому что его видели надежные люди, хотя я сам его не видел. Существование же стоглавых огнедышащих драконов маловероятно, так как я не понимаю, как естественное существо может выдыхать огонь и не быть поглощенным собственным пламенем. Так что как видишь, все зависит от логики.
Таков был мой ответ, и я и по сей день полагаю, что это здравое рассуждение, в котором сложные понятия были представлены просто и доступно для женского ума, хотя я сомневался, что она их поймет. Но вместо того чтобы поблагодарить меня за наставление, она продолжала упорствовать, даже подалась вперед в своей жажде диспута, словно изголодавшийся нищий, которому протянули корку пирога.
– Иисус наш Господь. Вы в это верите?
– Да.
– Почему?
– Потому что Его пришествие соответствует пророчествам Ветхого Завета. Его чудеса доказали Его божественную природу, а Его Воскресение доказало ее вдвойне.
– Многие могут претендовать на подобные чудеса.
– В дополнение у меня есть вера, кою я почитаю выше всех доказательств.
– Тогда вопрос более земной. Король – помазанник Божий. Вы в это верите?
– Если ты имеешь в виду, могу ли я это доказать, то нет, не могу, – ответил я, вознамерившись сохранять сдержанность. – Это не непреложное утверждение. Но я в это верю, потому что у королей есть отведенное им место в мироздании, и когда их низвергают, нарушается естественный порядок вещей. Недовольство Господа Англией было, бесспорно, явлено в последние годы обрушившимися на нее бедами. Когда король был умерщвлен, разве ужасное наводнение не засвидетельствовало раскол в природе, какой имел тогда место?
Этому очевидному аргументу она уступила, но добавила:
– А если бы я сказала, что эти дурные предзнаменования – следствие того, что король предал своих подданных?
– Тогда я бы с тобой не согласился.
– И как бы мы решали, чье мнение верное?
– Это бы зависело от суда разумных мужей, сделавших себе имя и положение, которые выслушали бы оба тезиса. Я не желаю попусту порицать тебя или огорчать отповедью, но тебя нельзя назвать человеком, имеющим достойное положение или имя, а также, – прибавил я в попытке перевести беседу на более соответствующий предмет, – никто бы не спутал с мужчиной девушку, столь хорошенькую.
– Ах вот как! – Мое доброжелательное предостережение не совать свой хорошенький носик в серьезные материи она отмела, тряхнув головой. – Выходит, является ли король помазанником Божьим и по справедливости ли он занимает свой трон зависит от решений людей? Есть какое-нибудь голосование?
– Нет, – сказал я, слегка возбужденный тем, что как будто не в состоянии остановить эту становящуюся все более нелепой перепалку. – Я не это имею в виду, невежественная ты девчонка. Это решает один Господь; люди лишь решают, принять им или нет Господню волю.
– В чем тогда разница, если нам не дано знать пути Господни?
Настало время покончить с этим, поэтому я встал, чтобы зримо так сказать, напомнить ей о разнице в нашем положении.
– Если ты можешь задавать подобные вопросы, – сурово сказал я, – то ты очень безрассудное и безнравственное дитя. У тебя, верно, было поистине дурное воспитание, если ты даже думаешь о таких вещах. Я начинаю понимать, что твой отец был действительно таким порочным, как о нем говорят.
Но вместо того чтобы остыть от моего выговора, она со смехом откинулась на спинку стула.»

---

Ироничное занудство

Давайте на раз-два-три назовем самый узнаваемый и самый вкусный художественный прием истинно английской литературы. Раз... два... три... ах, да. Я уже вынесла его в заголовок.

Возможно, я прочитала "Джонатана Стренджа и мистера Норрелла" последней, а значит в моей рекомендации нет никакого смысла. У меня есть подходящее к случаю извиняющее обстоятельство. Последние лет восемь я с занудством Кларковских персонажей читаю преимущественно специальную литературу, перемежая ее скорее научпопом, чем художкой. Как-то так получается: открываешь художественный текст, рекомендованный не последними людьми, чтобы насладиться всеми прелестями нарратива, но уже через час, начинаешь компульсивно измерять толщину оставшихся страниц под фоновое "статистика... история суфражизма... аспектуальные категории... социология академической деятельности... традиционная китайская кухня... красивые картиночки из интернета", пока эта бесконечная пластинка потенциально увлекательного знания, играющая в моей голове, не становится настолько громкой и заманчивой, что художественная книжка отправляется обратно на полку (или чаще - в глубины жесткого диска), а я жадно хватаюсь за первый попавшийся под руку кусок информации и курю его до полной интоксикации организма. Если бы я могла показать себя нынешнюю себе пятнадцати- (да даже двадцати!) -летней, то я бы (вернее она бы) пришла в совершенный ужас. Я, знаете ли, была уверена, что человека, не читающего художественную литературу, может оправдать только принадлежностью к дописьменной культуре. Потребность в художественных текстах была для меня сродни потребности в еде. Теперь же она скорее сродни пристрастию к деликатесам. Я не готова каждый день давиться гречкой ради заветного грамма железа, предпочитая употреблять последнее в концентрированных пилюлях, но я отнюдь не прочь время от времени пожевать что-нибудь необычное... Очаровательную сказку Сюзанны Кларк, например. Это прибавляет моей рекомендации какого-нибудь веса?

Итак, сказка.

Насквозь ироничная, неторопливо занудная, почти бессюжетно биографичная, подлинная 800-страничная повесть о джентльменах-волшебниках. Вам уже хочется это прочитать? Еще бы! Сноски. Там есть пространные подстраничные сноски, от которых сладко щемит в груди и хочется снять шляпу, сорвать перчатки и аплодировать, восклицая "Браво, леди Сюзанна!" Там есть исследование характеров и обстоятельств, в котором гораздо больше холодного прозекторского любопытства, чем эмпатии - но интерес становится сопереживанием неумолимо, и вы можете наблюдать за изменениями в своем отношении к персонажам с той же ироничной отстраненностью, с которой автор наблюдает за своими героями. Разумеется, там есть выверенная, безупречно выписанная стилизация под роман начала девятнадцатого века, кажущаяся тем достовернее, чем сложнее указать на ее источник, словно это не копия вовсе, а оригинал, настоящее произведение эпохи... Но нет, желтеющая бумага, говорящая многословным сдержанно щепетильным уклончивым слогом, - лишь плод читательского воображения, на самом деле страницы белы и текст современен настолько, насколько только возможно. И переключаться между этими двумя восприятиями, выныривая и вновь погружаясь, - удивительное и увлекательное занятие. Что еще? Черно-белые графические иллюстрации в нарядной бело-черной книге, широко распахнутый финал и бонусный том рассказов "Дамы из Грейс-Адье", который я теперь и отправляюсь читать.

Бонус

Сюзанна Кларк "Джанатан Стрендж и мистер Норелл":

«Королевский флот недавно захватил французский линейный корабль с прекрасной резной фигурой на носу. Фигура изображала русалку с яркими голубыми глазами, кораллово-красными губами, копной роскошных золотых кудрей, усыпанных морскими звездами и крабами, и посеребренным, словно имбирный пряник, хвостом. Было также известно, что до захвата англичанами корабль побывал в Тулоне, Шербуре, Антверпене, Роттердаме и Генуе, и русалка могла бы многое рассказать об оборонительных сооружениях французов и о грандиозном плане строительства кораблей, затеянном Наполеоном Бонапартом.
Мистер Хоррокс попросил мистера Норрелла с помощью заклинания заставить русалку разговориться, что и было сделано. Однако, хотя русалка и обрела внезапно дар речи, она не спешила делиться французскими секретами с англичанами. Русалка оказалась ярой ненавистницей Британии и с радостью использовала неожиданный дар, чтобы выразить свою ненависть к англичанам. Проведя жизнь среди матросов, русалка набралась матросских ругательств и с большой охотой принялась выкрикивать их, адресуясь всем, кто оказался рядом. Голос ее напоминал скрип мачт и шпангоутов на сильном ветру. Впрочем, одними оскорблениями русалка не ограничилась. Когда трое матросов, занятых судовыми работами, оказались с нею рядом, русалка ухватила их деревянными руками и швырнула в море. Мистер Хоррокс, который приехал в Портсмут специально ради нее, уже успел устать от русалки и заявил ей, что, если она не будет отвечать, ее порубят на куски и сожгут. Однако русалка (даром что француженка!) оказалась особой храброй и заявила, что хотела бы посмотреть на человека, который осмелится ее сжечь. Затем она устрашающе хлестнула хвостом и затрясла кулаками, а все морские звезды и крабы в ее волосах злобно ощетинились.
Ситуация разрешилась, когда урезонивать русалку прислали молодого красавца-капитана, захватившего французский корабль. На чистом и понятном французском он объяснил русалке правоту Британии и чудовищную неправоту французов. То ли слова его оказались столь убедительны, то ли русалку поразила красота молодого лица, но она согласилась рассказать мистеру Хорроксу все, что тот хотел узнать.»

---

Мифы, которыми мы живем

Любите ли вы мифологию так, как люблю ее я? Всех этих богов с дверцами в груди и головами ибисов, героев, шатающихся по лабиринтам с клубком ниток и героинь превращающихся в пауков? Расчлененных гигантов, из которых сооружают обитаемые миры, и волков, пожирающих солнце? Башни, достигающие неба, и реки, текущие из мира живых в мир мертвых? Всю эту невообразимую наркотическую хрень, которую насочиняли предки под действием кактусов и грибов? Если да, то цикл "Американские боги" Нила Геймана понравится вам не меньше, чем понравился когда-то мне, потому что автор курит то же, что и вы, того же качества и в тех же количествах. Серьезно, детально и с тем самым нечитаемым выражением лица, которое известно как poker face и с которым только и имеет смысл рассказывать сказки и страшилки. А еще он знает, что "любая вера - метафора по определению", "наблюдательный пост, с которого мы оглядываем мир". А еще он англичанин, пишущий комиксы и женатый на великолепной - во всех смыслах этого слова - бостонской музыкантке Аманде Палмер. А еще он соавтор Терри Пратчетта, в смерть которого мы не верим, потому что не верим и все. Если вам недостаточно этих причин, чтобы купить нарядный коричневый томик с вычерненными, как зубы самурая, страницами, то я дам вам последнюю: из всех мифологических персонажей Нил Гейман больше всего любит трикстеров. Намек ясен?

Бонус

Нил Гейман "Американские боги":

«— Я вообще, — железным тоном заявила она, — поверить могу во что угодно. Ты понятия не имеешь, во что я способна поверить!
— Ты это серьезно?
— Я могу поверить в правду и неправду, и в такие вещи, про которые вообще никто не знает, правда это или неправда. Я могу поверить в Санта Клауса и в Пасхального Зайца, и в Мерлин Монро, и в «Битлз», и в Элвиса, и в Мистера Эда. Послушай: я верю в то, что люди могут стать лучше, что познание бесконечно и беспредельно, что миром управляют подпольные банковские картели и что нас регулярно навещают добрые пришельцы, которые похожи на сморщенных лемуров, и злые пришельцы, которые калечат скотину и которым нужны наши женщины и наши запасы воды. Я верю, что наше будущее — это рок-н-ролл, что будущего нет вообще, и что в один прекрасный день вернется Великая Белая Бизониха и наподдаст всем по жопе. Я верю в то, что все мужики — это мальчишки, которые вырасти выросли, а повзрослеть не повзрослели, и у которых офигенные проблемы с общением, и что как только в каком-нибудь штате сокращается число кинотеатров, где кино можно смотреть не выходя из машины, то и с сексом там начинаются большие проблемы. Я верю в то, что все политики — беспринципное жулье, и верю при этом, что если их заменить на непримиримую оппозицию, будет еще того хуже. Я верю, что придет большая волна и Калифорния вся как есть уйдет под воду, и что Флориду заполонят безумие, аллигаторы и токсические отходы. Я верю в то, что антибактериальное мыло нарушает природную сопротивляемость организма, и что по этой причине мы все когда-нибудь вымрем от обычного насморка, совсем как марсиане в «Войне миров». Я верю, что величайшими поэтами прошлого века были Эдит Ситуэлл и Дон Маркис, что малахит — это закаменевшая драконья сперма, и что тысячу лет назад, в прошлой жизни, я была одноруким сибирским шаманом. Я верю, что будущее человечества — в звездных мирах. Я верю в то, что когда я была маленькая, леденцы и впрямь были куда вкуснее, и что с точки зрения законов аэродинамики шмель не может летать, что свет — это разом и волна, и частица, что где-нибудь в мире есть такая коробка, в которой сидит кошка, а эта кошка разом и живая, и дохлая (хотя если они не будут открывать эту коробку, чтобы кошку кормить, в результате получится два вида дохлой кошки), и что во вселенной есть звезды, которые на миллиарды лет старше самой вселенной. Я верю в моего личного бога, который заботится обо мне, беспокоится за меня и наблюдает за всем, то я делаю. Я верю в бога безличного, вернее в богиню, которая запустила в мир движение, а потом пошла оттягиваться с подружками и даже понятия не имеет, что я вообще живу на этом свете. Я верю в пустую и лишенную всякого божественного начала вселенную, в первородный хаос, белый шум и слепую удачу. Я верю, что всякий человек, который утверждает, что значимость секса сильно преувеличена, просто ничего в этом не понимает. Я верю, что всякий человек, который берется утверждать, будто он понимает, что происходит в мире, по мелочам тоже будет врать. Я верю в абсолютную честность и преднамеренную ложь, если она оправдана ситуацией. Я верю в право женщины на выбор, в право ребенка на жизнь и в то, что человеческая жизнь — это святое, но и в смертном приговоре нет ничего противоестественного, если только ты можешь доверять системе правосудия, а еще в то, что системе правосудия может доверять только законченный идиот. Я верю в то, что жизнь — игра, что жизнь — это злая шутка, что жизнь есть то, что происходит, пока ты жив, и что ты имеешь полное право просто расслабиться и получать от нее удовольствие.»

---

И все-таки о братьях Стругацких

Некоторое время назад более запасливые товарищи поделились со мной древними записями (2008 год! подумать только!) с межфакультетских чтений, на которых - среди прочего - я плохо читаю хорошую поэзию и что-то невнятно мычу о литературе. И вот под воздействием всего этого на меня накатила столь чудовищная волна ностальгии, что я даже разобрала пожелтевшую кучу черновиков и перечитала истрепанные цитатники, наплевав на перманентный цейтнот в жизни. В общем, говорить сегодня я намерена о своей тинейджерской страсти - постепенно, но неумолимо выходящей из моды советской фантастике братьев Стругацких, над которой так жестоко (и неоднократно!) надругались российские режиссеры от Тарковского до Германа.

Не напиши братья эту повесть, я вряд ли смогла бы выбрать одну любимую вещь из "Трудно быть богом" (к слову, вы слышали радиоспектакль Сорокиной? послушайте!), "Улитки на склоне", "Полдня", "Хищных вещей", "Гадких лебедей", "Острова", "Жука в муравейнике" и, конечно же, "Понедельника" (кажется, я даже забыла еще что-то столь же трепетно любимое). Но они ее написали. Она называется "За миллиард лет до конца света". Об ученых, смысле жизни и прогрессе и, как на зло, именно в таком идеологическом разрезе, который я люблю больше всего, да еще с юмором, жертвенным пафосом, японской поэзией (танку "Трусость" великолепной Акико Ёсано, если вам интересно, что это такое цитирует Фил в бонусном отрывке) и открытым финалом, чтобы добить меня окончательно.

Один мой друг-математик - до боли похожий на Вечеровского и, вероятно, именно этим мне столь приглянувшийся - сказал, что не знает, каковы бы были его предпочтения относительно идеального общественного устройства, читай он в подростковом возрасте, например, Айн Рэнд, а не Стругацких: мало ли! И вообще от профанских политических взглядов надо избавляться, как от вредной привычки. И хотя я подозреваю, что свою симпатию к отважным землянам-коммунарам я почерпнула из того же подросткового чтива, что и он, крошить Стругацких на возвышенные заблуждения относительно возможностей человечества и незамысловатые приключенческие сюжетики - не дело. Это вообще трудно сформулировать так, чтобы не прозвучало банально, но: мне всю жизнь хотелось, чтобы вокруг было больше таких людей, как в этих книжках. И мне очень хотелось бы верить, что один из способов это устроить - просто дарить "За миллиард лет до конца света" тем, кто их почему-то еще не читал. Но, как меланхолично замечал Василий К., "в говеных вселенских процессах все трудней найти чистую ноту: Хемингуэй становится старым, а Коэн становится модным". И Стругацкие устаревают тоже. И кажется, будто вместе с каждым умершим ученым того удивительного советского поколения шестидесятых, уходит еще один кусочек дивного мира, где понедельник начинается в субботу.

Бонус

Аркадий и Борис Стругацкие "За миллиард лет до конца света":

«Я даже спорить с ним не стал. И без того дело было дрянь, а уж в таком аспекте оно представлялось настолько безнадежным, что я просто не знал, что сказать, как к этому относиться и зачем вообще жить. Господи! Малянов Д.А. версус Гомеостатическое Мироздание! Это даже не тля под кирпичом. Это даже не вирус в центре Солнца...
– Слушай, – сказал я. – Если это все так, какого черта тут вообще разговаривать? Да провались они, мои М-полости... Выбор! Да какой тут может быть выбор?
Вечеровский медленным движением снял очки и принялся водить мизинцем по натертой горбинке носа. Он очень долго, изнурительно долго молчал. А я ждал. Потому что шестым чувством понимал: не может Вечеровский бросить меня вот так, на съедение своему гомеостазису, никогда бы этого не сделал, никогда бы мне всего этого не рассказал, если бы не существовал какой-то выход, какой-то вариант, какой-то все-таки, черт возьми, выбор. И вот он кончил сандалить свой нос, снова надел очки и тихонько произнес:
– Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы...
– Ну? – сказал я.
– Повторить? – спросил Вечеровский.
– Ну, повтори.
Он повторил. Мне захотелось заплакать. Я торопливо поднялся, налил чайник и снова поставил его на газ.
– Хорошо, что чай на свете есть, – сказал я. – Давно бы уже пьяный под столом валялся...
– Я все-таки предпочитаю кофе, – сказал Вечеровский.»

---

Теорический мир

Когда вы впервые задумались о смерти? Я бы не смогла ответить на этот вопрос, если бы не один примечательно-курьезный факт моей биографии. Мне было не больше пяти лет, когда на вопрос о том, кем я буду, когда вырасту, без тени сомнения отвечала, что буду врачом и изобрету таблетку бессмертия. К сожалению, я не могу заглянуть в свой детский мозг и узнать, что же в нем порождало такой взгляд на вещи и куда оно потом пропало на столько лет. Через некоторое время я решила, что хочу стать хирургом, потом журналистом, потом писателем. Мне было восемнадцать, когда новая (или же все-таки прежняя?) страсть настигла меня. С тех пор я твердо убеждена, что наука - единственное, чему можно посвятить себя, не пожалев об этом ни в одно из мгновений жизни, включая последнее. Единственная таблетка бессмертия, доступная и нашему, и, вероятно, целому ряду последующих поколений. Если вам показалось, что это убеждение рассудочное, то знайте, что это не так. Если вы влюблялись с первого взгляда, то должны помнить эту иррациональное, безосновательное притяжение и то, насколько отстают от него всякие разумные самооправдания. Так было и со мной. "Язык как знаковая система..." - писала я за преподавателем, а в голове взрывались фейерверки. По складу ума я должна была бы стать математиком-прикладником, но стала прикладником-лингвистом - странный выверт судьбы! Впрочем, дистанция между разными науками куда меньше, чем принято считать - это особенно отчетливо видно из междисциплинарных областей, таких, как моя. И еще меньше разница между людьми науки, которую мы - находящиеся внутри - вечно подчеркиваем и выпячиваем - в анекдотах, иерархиях, конфликтах, предубеждениях. У нас общие страхи (оказаться недостойными избранного пути), общие желания (найти задачу по себе и решить ее первым), и глюки тоже общие - Гилеин Теорический Мир, назвал их Нил Стивенсон, один из самых преданных апологетов науки среди известных мне современных писателей. Мир Первопричин, никем не написанный Полный Компендиум Объяснений, пестрое собрание всего, о чем только можно помыслить, квинтэссенция красоты, рай, доступный взору лишь на гамма-ритмах человеческого мозга, "честный путь достижения счастья"(с).

Бонус

Нил Стивенсон "Анафем":

«Дат был из тех, кто в простоте душевной без стеснения задаёт самые что ни на есть фундаментальные вопросы. Я старался отвечать в том же духе:
— Ты знаешь, что я пен, братец. Так что разница между нами и пенами не в том, что мы умнее. Причина, очевидно, в другом.
К тому времени мы уже так давно ели, пили, болтали и пели старые песни, что понятно было: разницы никакой нет. Дат, несмотря на все свои детские травмы, сумел сохранить мозги: он смотрел вокруг, всё примечал, а потом спросил, зачем нужно возводить стены, делиться на интрамурос и экстрамурос?
Ороло повернулся и внимательно поглядел на Дата.
— Ты бы лучше понял, если бы увидел точечный матик, — сказал он.
— Точечный матик?
— Иногда это просто однокомнатная квартирка с электрическими часами на стене и вместительным книжным шкафом. Инак живёт в полном одиночестве, без спиля, без жужулы. Может быть, раз в несколько лет к нему заглядывает инквизитор — убедиться, что всё в порядке.
— А смысл?
— Этот самый вопрос я предлагаю тебе обдумать. — И Ороло вернулся к разговору с отцом Джезри.
Дат поднял руки, словно сдаваясь. Мы с Арсибальтом рассмеялись, но не над ним.
— Вот так па Ороло и делает своё грязное дело, — заметил я.
— Сегодня ночью ты не заснёшь — будешь размышлять над его словами, — добавил Арсибальт.
— Ну помогите же мне! Я ведь не фраа! — взмолился Дат.
— Что заставляет человека сидеть в однокомнатной квартирке, читать и думать? — спросил Арсибальт. — Чем он должен отличаться от других, чтобы ему нравилась такая жизнь?
— Не знаю. Может, он просто на улицу не любит выходить? Боится открытого пространства?
— Агорафобия — неверный ответ, — произнёс Арсибальт с лёгким раздражением.
— Что, если места, куда он попадает, и вещи, которые он встречает по ходу работы, интереснее материального мира вокруг? — подсказал я.
— Ну-у-у... — протянул Дат.
— Можно сказать, разница между вами и нами в том, что мы заражены видением... другого мира. — Я чуть было не сказал «высшего», но ограничился прилагательным «другой».
— Мне не нравится твоя метафора с заражением, — начал Арсибальт на ортском. Я пнул его под столом коленкой.
— Что-то вроде другой планеты? — спросил Дат.
— Интересный взгляд, — сказал я. — Большинство из нас не думает о нём как о другой планете в духе фантастических спилей. Может, это будущее нашего мира. Может — альтернативная вселенная, куда нам не попасть. Или вообще чистая фантазия. Но так или иначе он живёт в наших душах, и мы, вольно или невольно, к нему стремимся.
— И какой он, этот мир? — спросил Дат.
У меня за спиной заиграла чья-то жужула. Мелодия была негромкая, но почему-то от неё у меня напрочь заклинило мозги.
— Например, в нём нет этого, — сказал я.

На сладкое были бисквитные коврижки, испечённые и поданные на больших противнях. Одна из них, естественно, оказалась перед Арсибальтом — не без его стараний. Он взял лопаточку — плоскую, металлическую, размером примерно с детскую ладонь, — и уже собирался воткнуть её в коврижку, когда мне пришла в голову мысль.
— Пусть Дат нарежет, — сказал я.
— Мы хозяева и должны ухаживать за гостями, — напомнил Арсибальт.
— Ты можешь раскладывать по тарелкам, а режет пусть Дат. — Я отнял лопаточку у Арсибальта и протянул Дату, который взял её с некоторым сомнением.
Дальше я убедил его нарезать коврижку, но не просто, а весьма специфическим образом, повторяющим старинное геометрическое построение, которое показал мне Ороло, когда я только поступил в концент и всё время плакал от разлуки со старой жизнью. Получилось не сразу, но когда до парнишки всё-таки дошло, я смог сказать:
— Поздравляю! Ты только что решил геометрическую задачу многотысячелетней давности.
— Тогда уже были коврижки?
— Нет, но была земля, которую приходилось измерять, и с ней этот фокус тоже работает.
— Хм, — промычал Дат, откусывая уголок от своей порции.
— Ты хмыкаешь, но для нас это очень важно, — сказал я. — Почему решение, пригодное для коврижки, годится и для участка земли? Коврижка и земля — разные веши.
Для Дата, которому больше всего хотелось коврижки, разговор стал чересчур сложным, но Корд поняла, к чему я клоню.
— Наверное, у меня тут нечестное преимущество, потому что я по работе много думаю о геометрии. Но ответ в том, что геометрия, она... ну, геометрия. Чистая. Не важно, к чему её прикладывать.
— И оказывается, что то же самое верно и для других теорик, — сказал я. — Ты что-то доказываешь. Потом это доказывают совершенно другим способом. Но ответ всегда один. Кто бы ни обсуждал эти построения, в какую эпоху, что бы они ни делили — коврижку или пастбище, — все получали один и тот же ответ. Истины как будто приходят из другого мира или из другого плана бытия. Как тут не поверить, что этот мир в каком-то смысле существует на самом деле, а не только в нашем воображении! И мы бы хотели в него попасть.
— Желательно не после смерти, — вставил Арсибальт.
— Когда я вытачиваю деталь, я иногда на ней зацикливаюсь, — сказала Корд. — Ночами не сплю, думаю о её форме. Это приблизительно то, что вы испытываете к своей работе?
— В общем, да. У тебя в голове геометрия, и она тебя зачаровывает. Некоторые говорят, что это просто возбуждение нейронов в твоём мозгу. Однако она имеет собственную реальность. И для тебя думать об этой реальности — достойный способ провести жизнь.
Роск (парень Корд) был мануальный терапевт — лечил людей руками.
— У меня был пациент, у которого от неправильной осанки случилось защемление нерва, — сказал он. — Я советовался с учителем по жужуле, без картинок, чисто голосом. Мы долго говорили про нерв, про соседние мышцы и связки, и что надо делать, чтоб устранить проблему, и тут меня стукнуло, как же это странно: мы оба обращаемся к образу — к модели — чужого тела, которая есть у меня в мозгу и в мозгу моего учителя, но...
— Как будто бы в третьем месте, общем для вас обоих? — подсказал я.
— Такое у меня было чувство. Некоторое время оно меня мучило, потом я выкинул его из головы, решив, что у меня просто крыша едет.
— Так вот, оно мучает людей со времён Кноуса, и у нас тут вроде как заповедник для тех, кто не может выкинуть его из головы, — сказал я.»

---

Выдуманные настоящие поэты

Последний раз я открывала книжку Олдей лет - чтоб не соврать! - пять назад. Это была "Ойкумена", и я плевалась так, как не плевалась, пожалуй, со времен чтения Толстого... Впрочем, о признанных классиках, как о покойниках, - либо хорошо, либо ничего. Так что вернемся к нашим баранам. Олди подозрительно плодовитый - и очень мужской, в худшем смысле слова - писательский дуэт и, конечно, не все, что они настрочили, одинаково вкусно и полезно для подрастающего организма. Но!

Олег Ладыженский действительно хороший поэт.

И потому лучшее, к чему он приложил руку, тоже о поэтах. "Я возьму сам" об Аль-Мутанабби и "Одиссей сын Лаэрта" о Гомере. Изощренно стилизуя, бессовестно мистифицируя и безжалостно осовременивая, Олди написали две удивительные книжки, которые хочется читать вслух, просто потому что они просятся на язык. Как и положено поэзии. Касыды и эпосы, газели и трагедии, рубаи и ямбы, арабы и эллины, конечно, не одно и то же. Но поэты-то как раз всюду одинаковы: те же пьяницы, безумцы, преступники, распутники. Эмиры и цари - лишь по случаю, воины и убийцы - только поневоле, зато авантюристы и любовники - всегда по призванию. Вот такой вот надуманный, нежизненный, но крайне лирический посыл у обеих книг. Зачем тогда это нужно читать? Вероятно, затем, чтобы полюбить поэзию. Ни за что. Просто так. От всего сердца. Как говорил когда-то мне мой отец, лирику можно любить только бескорыстно.

P.S. А поэтический сборник хитреца Ладыженского, продавшего вам свои строчки под чужими именами, называется "Мост над океаном". Это на тот всякий случай, если от "Касыды о взятии Кабира" вас закачает с той же силой, что и меня, и захочется продолжения банкета.

Бонус:

Олег Ладыженский

Баллада песни под виселицей

Его три раза вешали,
Три раза отпускали,
Да ну поэта к лешему! –
До дырок затаскали.
О бабах, что ли, брешет он?
Так это ж вор в законе!
Ходили слухи грешные
О Франсуа Вийоне.

Сто раз бывал под пыткою
По делу и без дела,
За душу слишком прыткую
Ответ держало тело.
Гуляй, эпоха, веселись,
Рви с языка слова!
В тени высоких виселиц
Шатался Франсуа.

Поэту кушать хочется,
Поэту выпить хочется,
Поэты так же корчатся
От боли, как и прочие,
А как поэтов вешают
Под колокольный звон!
К чему потомков вмешивать?
Не правда ли, Вийон?!

Года средневековые,
Простые да хорошие,
Слова цепями скованы,
Слова в застенок брошенны,
Была у инквизиции
Святейших подлецов
Почтенная традиция –
Плевать словам в лицо.

Наш век давно не каменный,
Труднее понимать его,
Одни Вийоны в камерах,
Другие – в хрестоматии.
К чему перемывать белье
Всемирного сортира?
Да ну ко всем чертям ее!
Изыди, сгинь, сатира!

Поэту кушать хочется,
Поэту выпить хочется,
А дуракам хохочется,
А головы морочатся,
Гуляй, эпоха, веселись,
Рви с языка слова!
Пока поют у виселиц,
Считай, что ты жива!

---

Как придумать послезавтра?

Вы, наверное, знаете, что значительной частью нашей культуры мы обязаны человеческой склонности планировать свое будущее. Если не всей культурой вообще. Эта истина настолько прописная, что я даже не вспомню, когда и откуда ее почерпнула впервые, но в последнее время феномен Баадера-Майнхоф как с цепи сорвался, преследуя меня этим и смежными вопросами. Возможно, ко мне подкрадывается очередной личностный кризис. Например, страх "окончательного взросления" (или страх "невзросления", что то же самое). Или Something Completely Different. Не суть.
А теперь еще одна прописная истина: кризисы нашей цивилизации, очевидно, столь же неразрывно связаны с нашей несклонностью планировать за пределы своей жизни или за пределы своей личности (для людей социализированных расширим до пределов семьи или близкого круга). Неудивительно: как бы эволюция могла подкреплять в нас эту склонность? Мы ведь смертны и до известной степени (с разбежкой от психопатов и аутистов до людей, способных ощущать прикосновение к другому человеку) отграничены от окружающих.
По этой причине существа НАШЕГО биологического вида (то есть такие, что родись они сегодня - могли бы закончить университет) съели друг друга в каменном веке, когда закончилась мегалитическая дичь, вроде шерстистых носорогов и мамонтов. (Нашей теперешней цивилизации мы обязаны не им, а тем аутсайдерам, которых они значительно раньше вынудили искать себе другие способы пропитания, ибо этот застолбили за собой.) По этой же причине человечество стоит на пороге современных экологических катастроф (например, кризиса энергетических ресурсов).
Но что-то до сих пор мешало сложить мне один и один и получить три. Например, понять, почему при всей своей любви к фантастике и научпопу футуристической направленности, в моем к ним отношении имеется подспудное неистребимое "Не верю!" Все дело в дальности моего персонального планирования, а я планирую не дальше успеха (не провала!) самых смелых своих надежд на собственную жизнь.
А это я все к чему. Есть такая повесть за авторством Теда Чана (автора бесконечно прекрасного и заслуженно признанного, если вы еще не читали, то "Тебе нравится то, что ты видишь?" и "72 буквы" - отличное место для старта) "Жизненный цикл программных объектов" называется. Об искусственном интеллекте, воспитании детей и дискриминации - если пытаться выжать суть до дистиллята. Эффект же у нее странный. Я бы назвала его "расширением горизонта планирования". Будто кто-то взрослый говорит тебе: "Быть принцессой-ниндзя, конечно, безумно интересно, но совершенно невозможно. А теперь давай серьезно. Хочешь стать врачом?" Весело? Не сказала бы. Убедительно и отрезвляюще? Более чем. Если вы хотите серьезно подумать "как оно все будет" через двадцать-тридцать-пятьдесят лет, почитайте. Где один правдоподобный сценарий - там и десять.

Бонус:

Тед Чан "Жизненный цикл программных объектов":

«Члены ассоциации исследователей ИИ не раз задавались вопросом: смогут ли дигитанты сформировать собственную культуру, если их оставить в инкубаторе, — но раньше у исследователей не было доступа к дигитантам, которые умели бы читать, а исследователи не хотели тратить силы и время на то, чтобы самостоятельно воспитывать таких дигитантов. Теперь же они собирают все доступные для них копии «грамотных» дигитантов — в основном дигитантов Оригами, поскольку им легче других питомцев давалось чтение, но в подобранную исследователями группу включили и несколько дигитантов Нейровзрыва. Дигитантов расселяют на частных островах с текстовыми и программными библиотеками, где они работают с той же скоростью, с какой обучались в «инкубаторах». Форумские дискуссии полны рассуждений и догадок о городах в бутылках, о микрокосмосе на столе.
Дереку вся эта идея кажется смешной: толпа заброшенных детей не станет толпой самоучек, сколько бы книг ей не оставили, так что он не удивился, прочитав о результатах, — каждая тестовая популяция в конце концов дичает. В дигитантах недостаточно агрессии, чтобы скатиться до жестокости в стиле «Повелителя мух». Они просто разбиваются на неиерархические группки. Поначалу распорядок дня в каждой группке поддерживается силой привычки: они читают или пользуются обучающими программами, когда наступает время занятий, или идут играть — но без побуждения и закрепления все эти виды активности расстыковываются и расплетаются, как дешевая бечевка. Каждый предмет становится игрушкой, каждая пядь пространства — игровой площадкой, и постепенно дигитанты теряют все навыки, которые у них были. У них развивается некое подобие собственной культуры, вероятно, такой, какая выработалась бы у диких дигитантов, если бы они выросли в биомах, предоставленные сами себе.
И как бы оно ни было интересно, все это невероятно далеко от того, чего пытались добиться исследователи, поэтому они решают перепроектировать острова. Они пытаются максимально разнообразить тестовые популяции, обратившись с просьбой к владельцам «образованных» дигитантов пожертвовать им копии. К удивлению Дерека, они действительно получили от владельцев несколько таких дигитантов — владельцев, которым надоело платить за уроки чтения и они удовлетворились тем, что одичавшие дигитанты не будут страдать. Исследователи изобретают различные стимулы — все автоматизированные, чтобы не возникала необходимость общения с дигитантами в режиме реального времени, — чтобы поддерживать мотивацию дигитантов. Они затрудняют дигитантам существование, с тем чтобы лень и праздность не оставались безнаказанными. И хотя несколько скорректированных тестовых популяций избежали одичания, ни одна из них не поднялась до уровня технологической изощренности.
Исследователи вынесли заключение, что в геноме Оригами чего-то недостает, но, по мнению Дерека, вина лежала на самих исследователях. Они не желали понять простой истины: сложные умы не могут развиваться сами по себе. Если бы такая возможность существовала, одичавшие дети не отличались бы от остальных своих «домашних» ровесников. Разум не растет так, как растут сорняки, которые благополучно процветают при безразличном к ним отношении. В противном случае все дети в сиротских домах преуспевали бы. Для того чтобы разум раскрыл все свои возможности, ему нужна помощь в развитии со стороны других разумов.»

---

31 октября

"Ночь в тоскливом октябре" Желязны совершенно ординарная повесть. Незамысловатый сюжет, правда, вывернутый наизнанку, две горсти литературных пасхалок, диапазона от Брэма Стокера до сэра Артура, и... и, пожалуй, все. Объяснить, за что ее можно полюбить, наверное, так же сложно, как НЕ полюбить. Особенно если прочитать в Ту Самую Ночь, сидя у окна в обнимку с фонариком-тыквой, вглядываясь в ранние осенние сумерки, подливая себе чаю и представляя, что настала последняя ночь на земле, и торопиться уже некуда да и поздно. Я обычно так делаю. Попробуйте и вы, вдруг понравится.

Бонус:

Роджер Желязны "Ночь в тоскливом октябре":

«Через некоторое время чей-то голос, похожий на голос Маккаба, крикнул от подножья холма:
- Проклятье! Мне нужно левое бедро, а здесь его нет!
- Вы говорите, левое бедро? - раздался неподалеку каркающий голос, который мог принадлежать старику Оуэну. - У меня тут есть правое, оно мне ни к чему. Нет ли у вас печени? Мне нужна печень.
- Проще простого! - донесся ответ. - Один момент. Вот! Меняемся?
- Оно ваше! Держите!
Что-то пронеслось в воздухе и с треском покатилось по склону холма, затем последовал быстрый топот ног.
- Годится! Вот ваша печень!
Выше по склону раздалось - шлеп! и приглушенное:
- Поймал!
- Эй! - прозвучал откуда-то слева женский голос. - Нет ли там черепа?
- У меня есть! Что вы мне дадите взамен?
- А что вам надо?
- Фаланги пальцев!
- Заметано! Я свяжу их вместе кусочком веревки!
- Вот ваш череп!
- Поймала! Сейчас получите ваши пальцы!
- У кого-нибудь есть сломанный позвоночник повешенного? - спросил низкий мужской голос с венгерским акцентом, откуда-то издалека, справа.
С минуту было тихо. Потом снова:
- У меня тут есть несколько раздавленных позвонков! Хотя я не знаю, как они стали такими!
- Возможно, они подойдут. Пришлите их сюда, пожалуйста.
Что-то белое пронеслось в лунном свете.
- Подойдут. Что вам дать за них?
- Это за счет заведения! Я закончил! Спокойной ночи!»

---

Дом, который...

Я хотела начать с того, что "Дом, в котором" Мариам Петросян для меня очень личная книга. Объяснить, почему говорить о ней после стольких лет и прочтений все еще непросто, провести аналогию с публичным обнажением... А потом поняла, что это в равной степени справедливо для всех почитателей "Дома" и, возможно, единственно достоверное, что можно сказать на эту тему: "Дом, в котором" - это личное.
Говорят - хоть я никогда в это до конца не верила - что в подростковом возрасте все ощущают себя "не такими", а потом проходит. Само выражение "не такой" осмеяли и опошлили, чтобы отдельные индивидуумы не воображали о себе невесть что. И вот теперь даже слова приличного не подберешь, чтобы выразить глубинное чувство неродства окружающей реальности и подавляющей массе населяющих ее хомо. Чувство, которое вопреки ожиданиям не прошло ни в двадцать, ни в двадцать пять и вообще, похоже, никуда не собирается. Мариам же написала об этом целую книгу, целую апологию неприятия Наружности, настоящий гайдбук (будь я менее технарь и более религиозна сказала бы "библию") о нормальности ненормального. А еще она рассказала всем и каждому, чем именно занимаются такие "фрики", как мы, на своих Изнанках. Нет, мы не лелеем обиду на отторгнувшую нас Наружность и не строим мстительные планы по ее уничтожению. Наружности нет. Наружность - пустота, ничто, смерть. И волновать она нас может только в этом смысле. А в наших Домах мы растем день ото дня, делаемся старше и красивее своих отражений в зеркалах, спорим, любим и, конечно, творим миры. Свои миры, в которых... Здесь мы - демиурги, а они в лучшем случае гости, и поэтому им нас никак не достать.
Сладко и тревожно читать "Дом, в котором". Тем, у кого нет Дома, - Прыгунам - книга дает надежду на его обретение. Тех, у кого Дом есть, - Ходоков - пугает возможностью его лишиться. А тех, для которых теорема верна, попросту дразнит: вопросами без ответов, калейдоскопом недоказуемых истин и чуждой верой. Как дразнил Дом Курильщика, Черного, Ральфа...
Природа эскапизма не так однозначна, как принято ее малевать в учебниках психоанализа для домохозяек. Он маргинален - бесспорно - но ужасен ли? На самом деле, многие наши Дома не такие уж изолированные. Или могут быть не таким, если их перестанут бояться и уничтожать, если их обитателей будут хоть немного любить и понимать. А ПРЫГУНОВ И ХОДОКОВ НА САМОМ ДЕЛЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ!

Бонус:

Мариам Петросян "Дом, в котором":

«Курильщик опять ложится. Он надеется, что если лежать неподвижно, голова перестанет болеть. К нему подходит Горбач и трясет гигантским вязаным носком в полоску.
— Эй, Курильщик, здесь будут новогодние подарки. Что бы ты хотел? Надо определиться с этим заранее, может, придется делать заказ Летунам.
— Ходячие ноги, — отвечает за Курильщика Черный. — Влезет в твой праздничный мешок то, что ему по-настоящему нужно?
Горбач хмуро моргает:
— Нет, — говорит он. — Это не влезет, — и отходит.
Курильщик ощущает неловкость. Все смотрят на них с Черным. Не осуждающе, а скорее устало, как будто они до смерти всем надоели. Оба. И хотя Черный только что сделал то же самое, что он сам чуть раньше проделал с Нуфом, Курильщику становится неловко и хочется как-то от этого отмежеваться.
— Не надо, Черный, — просит Курильщик.
— Плевал я на все эти заморочки, — говорит Черный. По тону чувствуется, что он завелся. — На все эти табу. Об этом нельзя, о том нельзя… Я буду говорить, о чем захочу, ясно? Это последний год для страусов с упрятанной в песок башкой. Им осталось держать ее там каких-то шесть месяцев, но ты посмотри, Курильщик, ты только посмотри, как они обсираются, когда кто-то осмеливается об этом заговорить!
Гробовая тишина после слов Черного пугает Курильщика, но и вызывает в нем неожиданное злорадство.
Горбач комкает полосатый носок, и лицо его медленно заливает краска.
Табаки в радужном балахоне застыл столбиком, за щекой — непроглоченный кусок.
Слепой — пальцы на струнах гитары, сами, как струны — лица не видно…
Сфинкс на спинке кровати, как на насесте, с закрытыми глазами…
— Тот о цыплятах, этот о страусах, — бормочет Сфинкс, не открывая глаз. — Даже метафоры одинаковые.
— Заткнись, пожалуйста, — говорит Черный, тяжело дыша. — Не делай вид, что не обоссался. Ты такой же, как они!
— Да уж не как ты, слава богу, — вздыхает Сфинкс. — Знаешь что, если ты закончил давить нам на психику…
— Ну нет, — пьяно ухмыляется Черный. — Я еще и не начинал. Это было так… вступление. Хотел дать Курильщику на вас полюбоваться. А как вы… — приступ беззвучного смеха мешает ему говорить, — а как вы все дружно сделали стойку, а? С ума сойти!..
Он вытирает выступившие на глазах слезы.
— Что ты пил, Черный? — с ужасом спрашивает Горбач. — Ты как себя вообще чувствуешь?
Табаки делает судорожные глотательные движения, пытаясь справиться с застрявшим в горле куском булки.
— Прекрасно! — Черный вскакивает, демонстрируя широкую улыбку. — Я прекрасно себя чувствую!
Курильщик немного отодвигается. Черный хватает его за плечо и, обдавая запахом перегара, громко шепчет в ухо:
— Ты видел? Нет, скажи, ты их видел?
— Видел, видел, — морщится Курильщик. Хватка у Черного железная. — Я все видел, Черный. Успокойся, пожалуйста.
— Видел, да? — встряхивает его Черный. — Ты это запомни! Мы еще ими полюбуемся в день выпуска. Вот когда можно будет сдохнуть со смеху!
Курильщику не до смеха. Он вскрикивает, когда Черный усиливает хватку и, шипя от боли, пытается разжать его пальцы.
— Отпусти, Черный! Пожалуйста!
Черный отпускает его, и Курильщик со вздохом облегчения валится на спину.
— Ладно, что там выпуск! В наружности я бы хотел их встретить, вот где! Хоть пару минут полюбоваться. Потому что я их там себе не представляю, не получается у меня, понимаешь? Пробую представить — и не могу.
Черный стоит зажмурившись.
— Может, я перевел бы кого-нибудь через дорогу, — бормочет он.
Слепой, угадав в мечтах Черного себя, усмехается. Горбач вертит пальцем у виска.
— Придержал бы свою собаку, если бы она на кого-то из них набросилась…
Табаки, справившись наконец с застрявшей в горле булочкой, разражается возмущенным визгом:
— Что еще за собака? Какая-такая собака? Откуда она взялась? Мало того, что ты шляешься где-то в наружности, выискивая бывших состайников, и перетаскиваешь их с тротуара на тротуар, так у тебя при этом еще какая-то собака! Она что, натаскана нас отыскивать? Науськанная, да? Даешь ей понюхать заныканные у нас носки, а потом говоришь: «Фас, моя крошка»? Этой поганой, поганой…
— Бультерьерихе, — шепотом подсказывает ему Сфинкс.
— Да! Этой бультерьерихе, этой охотнице за черепами! Этой мерзкой твари! Дерьмо какое!
— Уймись, Табаки, — смеется Слепой. — Он же сказал, что придержит ее. Меня вот угрожают перетащить через дорогу, не спросив согласия, — я и то не жалуюсь. Хотя, может, у меня все имущество на этой стороне останется. И мисочка для подаяния, и табличка «Подайте бедному слепому».
— Придержит? — с горящими глазами выкрикивает Табаки. — Придержит? Ха! Да этих булей нипочем не удержать, если им что втемяшилось в их тупую башку. Они же невменяемые! А эта еще будет специально натасканная, представляете?
— Но ведь и Черный у нас не слабак, согласись, — качает головой Сфинкс. — К тому же это будет его псина, его радость и сладкая девочка. Они будут вместе охотиться, вместе завтракать…
— Заткнитесь, придурки! — кричит Черный. — Шуты гороховые!
— Так и вижу, как они прогуливаются по утрам. Он — в сером пальто в клеточку и она — отрада холостяка — в серой попонке. У него в кулаке старый носок Слепого… в пакетике, чтобы запах не выветрился… они вышли на ежедневную охоту…
— Заткнись! Да вы уже обоссались на самом-то деле!
— Еще бы не обоссались, — хмурится Сфинкс. — Мы просто в ужасе, ты уж поверь. От одного вида твоей собаки…
— Этой безбожной уродины, — встревает Табаки.
— Особенно, когда ее не видишь, — не отстает Слепой.
— Эти ее кривые ноги…
— И пиратский прищур…
— И ошейник с шипами… Ой-ой-ой!
— И серая попонка!
— Оставьте мою собаку в покое!
Вопль Черного тонет в общем хохоте. Сфинкс сползает со спинки кровати и валится на пол.
— Кретины! Идиоты!
Черный встряхивает общую кровать, с рычанием переворачивает ее и, путаясь в собственных ногах, выбегает из спальни.
— Шизофреники! Жалкие ублюдки! — доносится из прихожей. Что-то с грохотом падает, отмечая траекторию его бегства.
— Швабра и ведро с грязной водой, — шепчет Македонский, бережно выуживая Курильщика из-под матраса.
Сфинкс раскидывает ногой одеяла и переворачивает подушки:
— Если он убил магнитофон, пусть лучше не возвращается. Я его самого прикончу.
— Как он нас из-за этой ублюдочной собаки! — радостно орет Табаки, ползая среди осколков. — Чуть всех не раздавил! Вот это сила! Вот что я называю — гордый хозяин!
Курильщик держится за голову, с удивлением отмечая, что она отчего-то перестала болеть. Он тоже не сдержал смех, и теперь ему не по себе. Как будто этим он предал Черного. Одинокого, взбешенного Черного, которого так мастерски довели. Интересно, заметил ли он, что Курильщик тоже смеялся?
Горбач и Македонский переворачивают кровать на место и принимаются собирать вещи.
— А вообще-то… — задумчиво говорит Горбач, — вообще-то бультерьеры очень мужественные и преданные животные.
— Кто же спорит? — спрашивает Слепой.
Горбач пожимает плечами:
— Не знаю. Мне как-то показалось, что вы их недолюбливаете.
Табаки разражается счастливым кудахтаньем.
Магнитофон орет в полную громкость, и Слепой поспешно приглушает звук.
— Уцелел. Повезло Черному.
Сфинкс передергивает плечами, чтобы пиджак сел правильно. На щеке его налипли чаинки, ворот рубашки стал коричневым.
Курильщик ощупывает шишку на лбу. Должно быть, от нее и прошла головная боль.
— Кстати, а с чего вы взяли, что снаружи у Черного будет обязательно бультерьер? — спрашивает он Сфинкса.»

---

иллюстрации к "Парашюту" и "Прости"

автор иллюстраций: Стась Санти

---

Закупорить воспоминания

Перефразируя самого Брэдбери: есть такие книги, которые можно вдохнуть, другие хорошо пробовать на вкус, иные - на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. Солнечный вкус, цвет и запах "Вина из одуванчиков" с терпкой горечью, остающейся на языке, - лучшее, что подарил нам автор. Теперь мы уже можем так сказать, увы.
У меня сложное отношение к творчеству этого американского фантаста, почитаемого классиком еще при жизни: во всем собрании сочинений - бессчетной россыпи рассказов и повестей - мне нравится - и нравится сильно! - едва ли треть, еще треть не вызывает никаких эмоций, оставшаяся же раздражает неимоверно: простоватым языком, бескомпромиссной самоуверенной напористостью и, наконец, тем, что я попросту не согласна. Моя личная The Bradbury Mystique. Часть же произведений Брэдбери, относящихся и к первой, и к третьей категории, наполняет меня настоящей глубинной жутью. Именно так было с двумя рассказами, которые положили начало нашему знакомству - "Чепушинкой" и "Завтра конец света". Помню, как старшая сестра читала их вслух, как меня передергивало и завораживало одновременно и как после я уже по собственной воле отыскала тот самый сборник и обнаружила в нем еще не мало такого - "Вельд", "Урочный час", "Детскую площадку"... Именно эта неподдельная жуть и убедила меня в таланте автора и в свое время подтолкнула купить девять разноцветных томиков и прочитать их от корки до корки. Тем удивительнее, что люблю я Брэдбери за другое, прямо противоположное: за редкий, но все же встречающийся там и тут оптимизм, как в "Лучезарном фениксе", за подлинную лиричность, как в "Калейдоскопе", и, конечно, за "Вино из одуванчиков".
Эта повесть - машина времени с одним-единственным маршрутом: здесь и сейчас - Гринтаун штат Иллинойс лето 1928. Но это лето и этот город совершенно неправдоподобны, сколь бы убедительно они не были выписаны со всеми населяющими их стариками-детьми и детьми-стариками. Это чужие воспоминания, которых к тому же никогда не было. Но у вас есть свои. Разлитые по бутылкам и пылящиеся на полках. И вот вы ведете по ним беспокойными пальцами, достаете наугад, пробуете и идете дальше - по страницам и по тонко звенящим струнам собственной памяти-души. (Моя бабушка умерла три года назад. Каждое лето своего детства я проводила у нее. Она научила меня плести венки из одуванчиков и делать дуделки из их полых стеблей. Она мыла мне волосы душистым травяным отваром, чтобы лучше росли. А когда я пугалась по ночам, что случалось со мной довольно часто, она брызгала мне в лицо холодной водой, обмакивая пальцы в старый граненый стакан и шептала что-то неразборчивое, но дивно успокаивающее. Когда я подросла достаточно, чтобы перестать бояться темноты и додуматься спросить об этом, узнала, что она у меня была шептухой. Как и ее прабабка. А вот бабка у нее была сильной колдуньей с дурным глазом. Бабушкины же глаза - зеленовато-карие, совсем как мои, - не злые, такие шептухе в самый раз.)
Запасти впрок побольше мгновений и счастливых мелочей - вот, чего хочется читающему "Вино из одуванчиков". Немного вдохновения жить сегодня и завтра - вот, что он получает. Для одной маленькой книги - это очень и очень много.

Бонус:

Рэй Брэдбери "Вино из одуванчиков":

«Главные потрясения и повороты жизни — в чем они? — думал он сейчас, крутя педали велосипеда. Рождаешься на свет, растешь, стареешь, умираешь. Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть — может быть, с этим можно что-нибудь сделать?
В голове у него, сверкая легкими золотыми спицами, вертелись колеса его Машины счастья. Это должна быть машина, которая поможет мальчишкам персиковый пушок на щеках сменить на мужественную щетину, а девчонкам — превратиться из нескладных гусениц в ярких бабочек. И в зрелые годы, когда счет ударам сердца идет уже на миллиарды, когда лежишь ночью в постели и только тревожный дух твой скитается по земле, эта машина утолит тревогу, и человек сможет мирно дремать вместе с палыми листьями, как засыпают осенью мальчишки, растянувшись на копне душистого сухого сена и безмятежно сливаясь с уходящим на покой миром…
— Папа!
По лужайке ему навстречу бежали дети, все шестеро:
Саул, Маршалл, Джозеф, Ребекка, Рут и Ноэми, — младшему было пять, старшему пятнадцать; каждому хотелось взять у отца велосипед, каждый спешил коснуться его руки.
— Мы тебя ждали! У нас сегодня мороженое!
Лео двинулся к веранде, чувствуя невидимую в темноте улыбку жены.
Пять минут прошло в блаженном молчании — все рты были заняты; потом Лео поднял вверх ложку серебристого мороженого, точно в нем и заключалась тайна вселенной и касаться ее следовало очень осторожно, и спросил:
— Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрести Машину счастья?
— Что-нибудь случилось? — тотчас спросила жена.»

---

"У меня есть книга о боли и счастье, где ты с нами один на один..."

Кажется, "Шантарам" Робертса все еще стоит в книжных на полках среди бестселлеров. Думаю, такими темпами через пару лет дело дойдет до экранизации, и тогда советовать его уж точно будет поздно, а пока... не проходите мимо! И пусть вас не пугает докучливый Тадж-Махал на обложке русского издания, в книге нет ничего пошлого или заурядного. На самом деле, ей вполне под силу стать важным событием вашей жизни, и даже перевернуть и перенаправить ее.

Удивительно непросто передать ощущение "Шантарама", не пускаясь в поэзию. Герои, история, язык - все это превосходно, но не в них соль. Что делает книгу такой упоительной? Налет романтического реализма первой половины прошлого века a-la Лондон-Хемингуэй-Ремарк? Да, но не только. Отвращающие и одновременно покоряющие индийские реалии?

(запах)

("запах десяти тысяч ресторанов, пяти тысяч храмов, усыпальниц, церквей и мечетей, а также сотен базаров, где торгуют исключительно духами, пряностями, благовониями и свежими цветами" - "худший из самых прекрасных ароматов") Да, но не только. Мудрая простота, афористичность, притчевость a-la Сент-Экзюпери? Да, но не только.
Эта огромная, как море, загадочная, как иноземная речь, завораживающая, как танец Ракс Шарки, одуряющая, как гашиш, история проникает вам под кожу, в каждый нерв, в каждую мысль, от нее невозможно отстраниться - волна эмпатии накрывает с головой. Вы будете радоваться чужому счастью, тревожиться чужими страхами и выплачете все глаза, когда придет время плакать. Ваше я - все то, что составляет личность: взгляды, идеи, представления, вкусы, принципы, интересы - заблудится и потеряется между строчками, вы не будете узнавать себя в зеркале, а по дороге на работу или учебу станете задавать себе такие вопросы, какие раньше не приходили вам в голову.
Вернуться из "Шантарама" все равно, что вернуться из долгого путешествия в чужие края, путешествия полного событий и знакомств, о которых не знаешь, что и думать, но думаешь, думаешь, перебираешь в памяти... Таков "Шантарам".

UPD: А вот "Тень горы" не читайте. Не надо.

Бонус:

Грегори Робертс "Шантарам":

«Мы с Прабакером высадились возле какого-то потрепанного флажка, свисавшего с чахлого деревца. Место было глухое, пыльное и заброшенное. Но не прошло и часа, как появился другой автобус.
– Гора каун хайн? – поинтересовался водитель, когда мы вскарабкались на подножку. – Что это за белый?
– Maза митра ахей, – отвечал Прабакер, тщетно пытаясь скрыть свою гордость под напускным безразличием. – Это мой друг.
Разговор происходил на маратхи, языке штата Махараштра, столицей которого является Бомбей. В тот момент я немногое понял из этого разговора, но в течение следующих месяцев, проведенных в деревне, я так часто слышал те же самые вопросы и ответы, что выучил большинство их наизусть.
– Что он тут делает?
– Он едет ко мне в гости.
– Откуда он?
– Из Новой Зеландии.
– Из Новой Зеландии?
– Да. Это в Европе, – пояснил Прабакер.
– В этой Новой Зеландии много денег?
– Да, полно. Они там купаются в золоте.
– Он говорит на маратхи?
– Нет.
– А на хинди?
– Тоже нет. Только на английском.
– Только на английском?
– Да.
– Почему?
– В его стране не говорят на хинди.
– Они не умеют говорить на хинди?
– Нет.
– Ни на хинди, ни на маратхи?
– Нет. Только на английском.
– Господи помилуй! Вот идиоты несчастные.
– Да.
– Сколько ему лет?
– Тридцать.
– А выглядит старше.
– Они все так выглядят. Все европейцы на вид старше и сердитее, чем на самом деле. У белых всегда так.
– Он женат?
– Нет.
– Тридцать лет, и не женат? Что с ним такое?
– Он из Европы. Там многие женятся только в старости.
– Вот ненормальные.
– Да.
– А какая у него профессия?
– Он учитель.
– Учитель – это хорошо.
– Да.
– У него есть родители?
– Да.
– А где они?
– На его родине. В Новой Зеландии.
– А почему он не с ними?
– Он путешествует. Знакомится с миром.
– Зачем?
– Все европейцы так делают. Они немного работают, а потом немного ездят в одиночестве, без семьи, пока не состарятся. А тогда они женятся и становятся очень серьезными.
– Вот ненормальные.
– Да.
– Ему, наверно, одиноко без мамы с папой, без жены и детей.
– Да. Но европейцев это не огорчает. Они привыкли быть одинокими.
– Он большой и сильный.
– Да.
– Очень сильный.
– Да.
– Корми его как следует и не забывай давать побольше молока.
– Да.
– Буйволова молока.
– Ну да.
– И следи, чтобы он не научился каким-нибудь нехорошим словам. Не учи его ругательствам. Вокруг полно долбаных засранцев, которые захотят научить его всякому дерьму. Не давай ему водиться с этими долбоебами.
– Не дам.
– И не позволяй никому обмануть его. Он на вид не очень-то смышленый. Присматривай за ним.
– Он умнее, чем кажется, но я все равно буду присматривать за ним.
Никого из пассажиров не волновало, что водитель, вместо того, чтобы продолжить путь, вот уже минут десять болтает с Прабакером. Возможно, потому, что они говорили громко, и все до одного в автобусе могли их слышать. Мало того, водитель и по пути старался поставить всех встречных в известность о необычном пассажире. Завидев на дороге пешехода, он гудком привлекал его внимание и указывал ему пальцем на эту диковину, а затем замедлял ход, чтобы человек мог ее разглядеть и полностью удовлетворить свое любопытство.»

---

Трудно не быть богом

Я не буду писать здесь о книгах Стругацких. Если вы еще их не читали, то, вероятно, скоро исправите этот недосмотр и без моих советов. Вместо этого, я хотела бы обратить ваше внимание на "Вейский цикл" Юлии Латыниной. Из-под руки талантливой журналистки вышла неожиданно страстная художественная полемика с "Полуденным циклом" братьев. И не удивительно: у Стругацких - "Институт экспериментальной истории" единой коммунистической Земли, что через трудности и невзгоды ведет отсталые миры к счастливому будущему, у Латыниной - "Космическая комиссия" при Организации Объединенных Наций - не особенно единого союза капиталистических планет-республик - по мере сил разруливающая эгоистические устремления государств-членов и пользующая отсталые миры без зазрения совести. В наш циничный век такая версия кажется несколько реалистичней прекрасной утопии Полудня. Но цинизм и антиутопическая полемика не исчерпывают замысел романов. Как не исчерпывает его мастерская стилизация под Империю Цин или жанр инопланетной фантастики.
У "Вейского цикла" не самые привычные почитателю художественных текстов герои - "государственные мужи", проще говоря - чиновники и управленцы всех мастей. А еще бизнесмены, идеологи и - не пугайтесь - народные массы. Персонажи годные скорее в публицистику, чем в фабулу. Ну, так это она и есть - облаченная в идеально подогнанную художественную форму, украшенная сюжетом, припудренная психологизмом и снабженная всевозможной дополнительной атрибутикой развлекательной литературы - и тем не менее, самая настоящая публицистика. С читателем желают говорить. Об общественном благе, личной свободе и их соотношении. О том, как неказисто порой выглядят со стороны правильные решения, а "моральные" оборачиваются своей аморальной изнанкой в силу "независящих обстоятельств". О патриотизме и том, что кажется им только на первый взгляд. О культуре. Особо - о том, как сделать лучше и как не сделать хуже, не обладая готовыми решениями. О том, как трудно НЕ быть богом.
Очень плохо - практически никак - у Латыниной с личными отношениями героев: ни любви, ни дружбы - эдакой сладкой морковки перед носом капризного читателя - вы здесь не встретите. В привычном виде, по крайней мере. Максимум - союзничество, ученичество, сотрудничество, взаимное уважение и попытки найти общий язык под аккомпанемент ироничных, а то и откровенно язвительных авторских ремарок. Латынина вообще к персонажам своим безжалостна, даже к тем, кому вроде как симпатизирует. И это столь же честно с ее стороны в контексте, сколь и печально вообще.

Резюмируя: "Вейский цикл" решительно проваливается по всем стандартам жанра, обманывает все привычные ожидания (герои, сюжет) и не готов увлечь нас даже миражом иной реальности. (И это при всей псевдокитайской экзотике!) Но в голову он ударяет не хуже остросюжетного психологического триллера. К тому же изумительно хорош на вкус.

Бонус:

Юлия Латынина "Колдуны и министры":

«Итак, государь, желая найти сострадательного человека, как это бывает в повестях, ходил по городу, и на расспросы охотно отвечал, что его незаслуженно обидели в Иниссе, и вот он приехал в столицу искать правды. В одной харчевне человек с лицом наподобие перевернутого горшка выслушал его рассказ и заметил:
- Гм... У тебя хорошенькое личико.
Государь вспыхнул и пересел на другую лавку.
- Послушай, ты не так понял, - жарко зашептал перевернутый горшок. - Я вовсе на тебя не зарюсь. Но такое личико, как у тебя, приносит доход. Нынче в столице живет множество богатых вдовушек. Ты приехал хлопотать без связей о безнадежном деле. Воля твоя, а лебезить перед богатой вдовушкой, по-моему, пристойней, чем перед чиновником. Если я сведу тебя с богатой вдовой, почему бы тебе не отдать мне треть приданого в благодарность за услугу?
Государь подивился такому способу делать деньги и покинул харчевню. В другой харчевне государь разговорился с человеком из числа тех, кто торгует ножевыми ударами: несколько неудачных сделок оставили зарубки на его лице.
- Шел бы ты на новый мост, на рынок солдат, - сказал человек. - Что тебе за охота добывать на жизнь взятками? Ты бы, как наемник, немало стоил.
- А что это за рынок солдат? - спросил государь Варназд. - Ведь государь Меенун запретил войско. И я не слыхал, чтобы кого-то сейчас набирали в военные поселения.
- Друг мой, - сказал ножевой искусник, - видно, в вашей провинции мало частных богачей. А частное богатство начинается с частного войска.
В третьей харчевне сидел человек в красной плюшевой куртке, с квадратной челюстью и квадратными носками красных башмаков. Он спросил Варназда:
- Друг мой! Слышали ли в вашей провинции об учении "красных циновок"?
- Слышали, - сухо отвечал Варназд, - что оно колеблет всесилие государя.
- Кто же покушается на государя? - удивился собеседник. - Просто, брат мой, если бы в ваших местах община села на красные циновки, мы бы приезжали туда торговать. Между единоверцами, знаешь, всегда особое доверие в делах.
С этими "красными циновками" вообще вышла противная история. На следующий день государь толкнул на рынке человека, и из того посыпались листки. Государь с извинениями нагнулся собрать и увидел, что это прокламации "красных циновок", весьма гнусные. Уверяли, например, что старший брат его не казнен, а превращен им, Варназдом, в барсука, и бегает по ойкумене, проникаясь страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился, собрал листки, отдал их человеку и ушел.
А в четвертой харчевне... Ах да, в четвертую харчевню, с желтой лепешкой, прибитой над входом, Нан государя не пустил. Сказал: "Сюда приличные люди не ходят", - взял за руку и увел. Точно ребенка! Так что на следующий день государь проснулся с неприятным чувством: так и мерещилась эта желтая лепешка у входа. Что такое! Сам Нан в одиночку отправился к варварам, а своего государя не пускает в харчевню!»

---

К слову о криптах...

Если бы я вознамерилась совершить убийство с помощью приключенческого романа, я бы остановила свой выбор на "Криптономиконе" Нила Стивенсона - тяжеленном томе, расстаться с которым в процессе чтения все равно невозможно... так почему бы не совместить приятное с полезным? (То, что подобные фантазии меня на самом деле посещают, полагают некоторые мои - чересчур чувствительные к пристальным взглядам - коллеги. Что за ерунда, право? Неужели же я не понимаю, что в таком случае мне придется терпеть глупости сокамерников?)

Что такого в этих девятистах страницах?

Хитрый пазл на тысячу кусочков - да. Вы будете собирать историю из деталей от первого хайку Бобби Шафто до самой последней строчки.
Свежие сюжетные решения - да. Раздробленное и неторопливое в целом, повествование, если в него вглядеться, представляет последовательность ярких и остроумных ходов, словно вы изучаете длинную со вкусом сыгранную шахматную партию. (К слову, перечитывается книга с таким же кайфом, с каким читается в первый раз.)
Большая красивая небанальная идея - да. И тюремный спич Еноха про Афину - только самая очевидная ее часть, вершина айсберга.
Превосходный кружевной текст - о, да. Мой персональный словарь по прочтении пополнился многими замечательными словами и выражениями, такими как "инфотрофный" и "гнать лажу экспромтом", к примеру. В "Криптономиконе" никогда заранее не знаешь, в какие дебри тебя заведет следующее предложение. (Как дочитаете до дефектного звена в велосипедной цепи доктора Тьюринга, поймете, о чем я. ) Насыщенность смыслом при таких объемах текста не просто поражает воображение, она вызывает экстаз, эстетический и интеллектуальный оргазм. Без шуток.
И, наконец, герои. Конечно, на вкус и цвет все фломастеры разные... но для меня "Криптономикон" - это мини-пантеон моих любимейших человеческих типов. А Рэнди Уотерхауз и вовсе смахивает на собственное отражение в зеркале. Какие они? Живые. Слегка самонадеянные, временами неуклюжие, параноики и нетерпимцы, но вместе с тем прямолинейные, искренние, азартные, деятельные, оптимистичные, независимые, убежденные, по-хорошему двинутые. Очень симпатичные.

Итого: "Криптономикон" - самый верный способ подсесть на Стивенсона, а это значит вычеркнуть несколько месяцев из жизни и заставить книжную полку кирпичами один тяжелее другого. Но оно того стоит.

Бонус:

Нил Стивенсон "Криптономикон":

«Он вернулся в Айовский Государственный, подумывая перевестись на математический факультет, однако делать этого не стал. Все, с кем он советовался, говорили, что математика, как и ремонт орга'нов, - дело замечательное, но надо подумать и о хлебе насущном. Лоуренс остался на инженерном и учился все хуже и хуже, пока в середине последнего курса деканат не порекомендовал ему заняться чем нибудь полезным, скажем, ремонтом крыш. Лоуренс вылетел из колледжа в гостеприимные объятия ВМФ.
Ему дали тест на проверку умственных способностей. Первая задача по математике была такой: порт Смит на 100 миль выше по течению, чем порт Джонс. Скорость течения -- 5 миль в час. Скорость лодки -- 10 миль в час. За какое время лодка доберется из порта Смита в порт Джонс? За какое время она проделает обратный путь?
Лоуренс тут же понял, что задачка с подвохом. Нужно быть полным идиотом, чтобы предположить, будто течение увеличивает и уменьшает скорость лодки на 5 миль в час. Ясно, что 5 миль в час -- всего лишь средняя скорость. Течение быстрее в середине реки, медленнее -- у берегов; более сложные вариации следует ожидать на излучинах реки. По сути это вопрос гидродинамики, который решается с помощью хорошо известных дифференциальных уравнений. Лоуренс нырнул в задачку и быстро (или так ему казалось) исписал вычислениями десять листов. По ходу он осознал, что одна его посылка вместе с упрощенным уравнением Навье Стокса приводит к очень занятной семейке частных дифференциальных уравнений. Он не успел очухаться, как доказал теорему. Если это не подтверждает его умственный уровень, то что тогда подтверждает?
Тут прозвенел звонок и собрали работы. Лоуренс сумел спасти черновик. Он отнес листок в казарму, перепечатал на машинке и отправил в Принстон одному из наиболее демократичных преподавателей математики, который тут же договорился о публикации в парижском журнале.
Лоуренс получил два свежих бесплатных оттиска несколько месяцев спустя, при раздаче почты на борту линкора «Невада». На корабле был оркестр, и Лоуренсу поручили играть в нем на глокеншпиле: тест показал, что ни на что более умное он не способен.»